Дивильковские
воспоминания о семье и эпохе
В начале 1920-х годов всё было подготовлено для встречи двух судеб и их слияния воедино — судьбу семьи Дивильковских-Голубевых
Иван да Лёля
— Лёля, Лёля! Где Лёля Голубева? Кто видел Лёлю Голубеву? Лёля, ну куда же Вы запропастились?! Вас вызывает шеф!
В небольшую комнату, где сидели, склонившись над печатными машинками и бумагами, еще три молодые женщины и двое парней лет по двадцать-двадцать пять, вошла хрупкая на вид девушка со светло каштановыми коротко подстриженными волосами. Услышав обращенные к ней слова и сдержанно, как бы чуть-чуть даже сердито и удивленно переспросив: «Меня?», — она решительным шагом направилась к выходу и дальше по коридору к двери, на которой висела табличка с надписью: «Народный Комиссар по иностранным делам Г.В. Чичерин».
Отворив дверь, она вошла в небольшую приемную. Сидевший за столом с тремя телефонными аппаратами дежурный секретарь — молодой человек с густой темно русой шевелюрой и серыми смеющимися глазами, окинув ее испытующим взглядом, спросил: «Голубева? Где же Вы пропадали? Шеф давно Вас ждет. Проходите».
Лёля Голубева вошла в кабинет и увидела сидящего перед широким письменным столом, сплошь заваленным бумагами, пожилого человека с бородкой, с тонким и умным, но, как ей показалось, сердитым лицом, одетого в черный, несколько мешковато на нем сидевший костюм.
— Здравствуйте, товарищ Голубева, — произнес человек в черном костюме, оторвав взгляд от лежавшего перед ним документа. — Садитесь, пожалуйста.
— Здравствуйте, Георгий Васильевич. — Голубева присела на краешек стула.
— Хочу с Вами познакомиться, поскольку нам предстоит вместе работать. Рекомендации у Вас хорошие, мне о Вас и Вашей семье написала товарищ Стасова. Ваша мама Мария Петровна Голубева известный в партии человек, настоящий борец за наше общее дело. Надеюсь, что дочь будет достойна ее. А что Ваш отец, жив?
— Нет, Георгий Васильевич, он умер еще в девятьсот одиннадцатом году.
— Тоже был профессиональным революционером?
— Поначалу он занимался революционной деятельностью, был в сибирской ссылке, но потом отошел от движения и занялся журналистикой, выступал по вопросам земского движения. Они с мамой много спорили по этому поводу: он все пытался ей доказать, что наша страна не сможет организоваться и двигаться вперед, если не начнет с развития местного самоуправления. Иначе, дескать, даже при самом передовом общественном строе ее погубит чрезмерная централизация власти… Что-то в этом роде. Как мама говорила: хотел латать старый дом, не заменив сгнившей крыши.
— Земское движение в конечном счете выродилось в союзника царизма…
— Да, отец, мне кажется, это чувствовал, страдал, но не мог отказаться от своих теорий. Наверное, это ускорило его смерть, — ему ведь было сорок с небольшим, когда он умер.
— Хорошо, спасибо. У меня к Вам больше нет вопросов. Вас, видимо, отчасти уже ввели в курс дела относительно тех обязанностей, которые Вам предстоит исполнять на новом месте. Вы будете шифровальщицей: вместе с другими Вашими коллегами будете заниматься шифровкой и расшифровкой документов секретной переписки Наркомата с нашими представительствами за границей. Исходящие депеши будете получать, а входящие докладывать лично мне или моим заместителям. Хочу подчеркнуть особую ответственность возлагаемой на Вас задачи: от ее четкого исполнения в немалой степени будет зависеть функционирование всей дипломатической службы Советской республики. Вы понимаете, насколько это важно.
Я буду ждать от Вас, Елена Васильевна, и буду требовать очень, повторяю — очень внимательного и аккуратного отношения к выполняемой работе. И еще одно: Вас уже предупредили, но хочу повторить, что подавляющее большинство материалов, которые будут проходить через Ваши руки, — совершенно секретного характера. Пожалуйста, всегда об этом помните. Вот, пожалуй, и все. Технику работы Вам помогут освоить опытные в этом деле товарищи.
— Спасибо за доверие, Георгий Васильевич. Я, по-моему, все поняла, что Вы мне сказали, и постараюсь выполнять свои обязанности наилучшим образом.
— Очень хорошо. Теперь Вы можете идти. Впрочем, постойте. Одну минуточку. Чичерин протянул руку к кнопке звонка на своем письменном столе и позвонил. Через несколько секунд дверь отворилась и в кабинет наркома вошел дежурный секретарь:
— Я слушаю, Георгий Васильевич.
Вот, — сказал Чичерин, обращаясь к Голубевой, — рекомендую Вам Вашего опекуна на первое время: товарищ Дивильковский, Иван Анатольевич, мой секретарь. Между прочим, его отец — тоже старый партиец, а также литератор. А сам он мог бы, по-моему, стать неплохим работником, если бы немножко посерьезнел. — Секретарь наркома при этих словах широко улыбнулся. — Проводите, Иван Анатольевич, товарищ Голубеву и проследите за тем, чтобы ей была оказана вся необходимая помощь и содействие — паек за ночные дежурства и все прочее. Через полчаса зайдите ко мне за бумагами.
Иван Дивильковский – секретарь наркома
Фотопортрет Г.В. Чичерина с надписью: «5/IV/19. Тов. Дивильковскому на память. Георгий Чичерин»
— Я Вас поздравляю, Вы произвели впечатление на шефа. Он явно от Вас в восторге, — дружелюбно-насмешливо произнес только что представленный Голубевой молодой человек, когда они вышли в приемную.
— С чего Вы это взяли? По-моему, совсем наоборот, — сердито возразила она.
— Не беспокойтесь. Скоро увидите, что я был прав. Впрочем, Вам не мешало бы сразу усвоить: если Чич хоть раз в день не наорал на сотрудника, тот может считать себя именинником. Что, впрочем, не отменяет той истины, что наш шеф — личность выдающаяся и даже гениальная.
Пройдя вдоль коридора мимо трех-четырех дверей, за которыми трудились эксперты и советники наркома, они вошли в насквозь прокуренную комнату шифровальщиков.
— Позвольте представить вам новую фаворитку народного комиссара: Елена Голубева, — торжественно произнес молодой человек с насмешливыми глазами. — Приказано обеспечить ей режим наибольшего благоприятствования. Не вздумайте ее обижать, — будете иметь дело со мной.
— Вы сами не вздумайте обижать Лёленьку Голубеву, Дивиль. А то Вам придется иметь дело со мной, а это посерьезнее, — откликнулся откуда-то из-за завесы синего табачного дыма грудной и чуть хрипловатый женский голос. Его обладательница, молодая женщина лет двадцати двух-двадцати трех с красивым, словно точеным лицом и пышными черными волосами, закинув ногу на ногу, сидела в глубоком кресле, предназначавшемся для отдыха шифровальщиков в свободные от работы минуты, и курила длинную папиросу.
— Голубева, считайте, что Вы спасены, — произнес секретарь наркома. — Самое последнее, чего кто-либо может себе пожелать, это иметь дело с Танечкой Ривош. Танечка, Вы — ядовитейшее из насекомых в лепестках цветущей розы.
Кто-то из присутствовавших в комнате громко прыснул при этих словах, а примостившаяся в углу за своим столиком машинистка, не переставая выбивать быструю дробь по клавишам, сердито сказала:
— Иван Анатольевич, не мешайте работать, а то мы пожалуемся шефу. И оставьте, пожалуйста, Голубеву в покое, — мы сами о ней позаботимся. Так для нее будет безопаснее.
Едва начинавшая делать свои первые (но далеко не робкие) шаги советская дипломатия, общее руководство которой осуществлял лично Ленин, упорно добивалась прорыва враждебного окружения и вывода Российской Советской Федеративной социалистической республики из международной изоляции. Одним из первоначальных успехов на этом направлении политики нового государства стало достижение в начале тысяча девятьсот двадцать первого года соглашения между правительствами РСФСР и Италии об установлении торговых отношений и обмене Экономическими делегациями. Решением Политбюро ЦК РКП(б) главой Экономической делегации РСФСР в Риме был назначен соратник и близкий друг Ленина Вацлав Вацлавович Воровский.
По условиям советско-итальянского соглашения об обмене делегациями представитель Советской республики мог взять с собой в Рим семью и двух секретарей. В качестве одного из них нарком иностранных дел Чичерин предложил Воровскому своего дежурного секретаря Ивана Дивильковского. Иван выехал из Москвы в Рим в феврале, однако, ряд заданий, полученных им от наркома, заставил его проделать сложный и долгий путь, начав с заезда на несколько дней в Петроград.
В том же феврале в Петрограде побывал и полномочный представитель РСФСР Воровский, которого сопровождала группа сотрудников Наркоминдела, вместе с «шефом» занимавшихся подготовкой к отправке первой советской миссии в Италию. В числе этих сотрудников была шифровальщица двадцатидвухлетняя Елена Голубева.
… Ни лютые февральские морозы на улицах Питера, ни стылый воздух давно не топленых номеров гостиницы, в которой остановились Воровский с сотрудниками, ни полуголодные наркоминдельские пайки и худая одежонка — ничто не могло помешать нараставшему чувству восхищения, нежности, а также грусти, с которыми Иван Дивильковский смотрел на Лелю Голубеву и думал о ней. Еще несколько дней, и он уедет дальше — в Ригу, Берлин и, наконец, в Рим — кто знает, на сколько месяцев или лет, — а она вернется к своим делам и заботам в Москве… Всего лишь месяц назад, когда еще никто из них двоих не мог предположить, что вдруг так круто повернется судьба и разойдутся их пути, оба спокойно — почти спокойно — здоровались и обменивались ничего не значащими фразами, по нескольку раз в день встречаясь в комнатах и коридорах Наркоминдела.
Это правда, что Иван давно выделил эту девушку из всех прочих. Уже первые их мимолетные встречи и разговоры будили в нем живые чувства – иногда приподнятого ожидания чего-то светлого и радостного, иногда щемящей печали, так хорошо знакомой ему с детства: точно вот-вот суждено ему узнать большое счастье, да только ненадолго…
Конечно, Лёля Голубева давно нравилась Ивану, — она понравилась ему еще при той, самой первой их встрече год назад, когда ее вызвал к себе для беседы Чичерин, а он, Иван, над ней подшучивал. Уже тогда он ощутил, что, в отличие от всех других знакомых ему женщин, в том числе и черноглазой Маргариты, с которой они прожили несколько месяцев, как муж с женой, Лёля не вызывала в нем желания порой зло высмеять ее или унизить. Сам себе в том не признаваясь, он испытывал к этой миниатюрной девушке глубокое уважение, словно бы чувствуя, что, такая беззащитная на вид, она обладала недюжинной внутренней силой и твердостью характера, которые с лихвой уравновешивали то, что он, с самонадеянностью молодости, привык считать своим бесспорным преимуществом перед представительницами «слабого пола» — интеллектуальное превосходство и остроту ума.
Лёля Голубева – шифровальщица НКИД
«Гвардия» ранней советской дипломатии: (слева направо) Вацлав Воровский, Георгий Чичерин, Максим Литвинов
Но никогда раньше не подумал бы Иван, что так больно может ранить его предстоящая разлука с Лёлей Голубевой, — словно отнимали у него что-то бесконечно дорогое, что стало частицей его самого, оставляя взамен саднящую пустоту в душе.
Только здесь, в Питере, в эти стремительно таявшие дни и часы, которые ему позволено еще было провести вместе с группой наркоминдельцев, Иван — все еще испытывая внутреннее сопротивление, но уже не в силах противостоять охватившему его чувству — впервые стал открыто оказывать Леле знаки внимания и даже, за день до своего отъезда, решился пригласить ее в театр. Она же, внутренне теплея, но, по привычке, пряча радость под маской безразличия и даже неудовольствия, отвергла эту попытку побудить её — в такое-то время! — встать на путь пошлого мещанского флирта.
А потом были его письма, на которые она иногда отвечала, а иногда нет. К концу года в маленьком кожаном портфельчике, хранившемся у неё дома в таком потаенном месте, что о его существовании не подозревали ни мать, ни сестра, скопилась уже довольно толстая пачка этих писем, которые раз от разу становились все более нежными, все более смелыми и настойчивыми.
… Из Риги от 18 февраля 1921 года:
«Не знаю, с какого обращения начать письмо. Не хочется начинать по казенному, но нет и достаточных мотивов, чтобы начинать иначе. Мы вот и с моим попутчиком все стараемся перейти на «ты»: у него выходит, а у меня абсолютно не получается: не привык. … Хотел бы много, много написать… Надеюсь, что соберусь еще взяться за карандаш. Пока всего наилучшего. Ваш И. Дивиль».
Из Берлина от 10 марта 1921 года:
«Голубева. Получил только сегодня Ваше письмо от 28\2, написанное ночью… Много, много я мог бы Вам написать сейчас; и тянет меня это писать. Но сейчас не стоит. Следующее письмо Вы получите уже из Рима; надеюсь, что к этому времени, — т.е. месяца через полтора — мои письма будут представлять еще некоторый интерес для Вас… Пожалуйста, поверьте раз навсегда, что и Вы, и все, Вас касающееся, мне дорого… И. Дивильковский».
Из Рима от 21 мая 1921 года:
«Голубева. Не хотелось бы, собственно говоря, писать после вчерашнего курьера без писем; да, впрочем, ерунда.
Спасибо все же за привет в телеграммах, — даже если Вы просто случайно вспомнили обо мне, шифруя депешу, и за это я Вам благодарен. Спасибо и за милую, храбрую Вашу подпись всеми буквами.
Желаю Вам много, много хорошего в эти праздничные, светлые дни,
Где звонит в колокольчики
Серебряные май.
Хотелось бы знать, — передали ли Вам те духи, что я послал Вам? Ведь их невидимое, весеннее присутствие все же было бы кусочком моей мысли вокруг Вас. Простите, если это Вам неприятно… И. Дивильковский».
Из Рима от 25 мая 1921 года:
« …Не дай Вам бог очутиться когда-нибудь в одиночестве со слишком большим грузом в душе и на уме. Со мной это недавно случилось. В месте, освященном тысячелетней традицией, на ступенях храма Сивиллы, над водопадами в Тиволи, мне дал случай:
«Слилось во мне сиянье дня
Со мраком ночи беспросветной;
Мне мил и солнца луч приветный,
И шорох тайн манит меня».
…Жаль мне, бесконечно жаль, что не буду в России, что не увижу Вас в мае. Май, милый май, — мой любимый месяц…
И. Дивильковский».
Из Рима от 9 ноября 1921 года:
«Спасибо, милая, что помните и пишите своему глупому, далекому другу. Вы ведь знаете, как страшно много значат для меня эти Ваши письма и как я их жду.
Здесь уже настала осень, но нельзя ее сравнить с московской. Пишу сейчас на террасе Делегации, — только что прошел дождь, и всюду блестят от солнца лужи, а солнце светит и греет, будто и не знает, как холодно и туманно сейчас в Москве. Небо совсем не такое, как летом, — светло-светло голубое, а по краям совсем белое от яркого света. Всюду зелень, и ярко желтеют дома.
У домов Рима какая-то своеобразная окраска, придающая совершенно особый облик городу, если смотреть на него издали, — сверху, с аэроплана или с окружающих холмов. Он весь кажется тогда, как старые камни на Форуме, — залитый светом и подернутый рыжеватой дымкой в лучах солнца… Он весь – прямая противоположность тому мощному, мрачному Петербургу, который мы видели зимой, — «над Невою темноводной, под улыбкою холодной императора Петра». И все же какое-то тайное родство чувствуется между ними, — и я оба безумно люблю.
Но ведь Питер оставил мне также — личные — воспоминания, каких не дал еще Рим. Не там ли некая девица «с оскорбленной невинностью» на лице заявила, что лучше умрет, чем пойдет со мной вдвоем в театр? — Милая моя, милая, славные все же были те дни…
…Зовут, — нужно идти работать, Письмо пошлю завтра, с курьером. Трудно от него оторваться, ведь эти строчки Вы будете читать, этих страниц коснутся Ваши пальцы, и я их целую. «Товарищ, партийный билет 217957, до чего Вы дожили?» — Правду Вы писали, Леля, что мы с Вами не люди теперешнего времени. Но это тем лучше. …Пускаюсь в литературу… — этим я часто страдаю. Но ведь Вы простите меня? Я так отдыхаю душой, когда пишу Вам, моя светлая, простая, тихая мечта.
Я весь Ваш, и Вы это знаете.
Целую Вам руки. И. Дивиль».
Из Рима от 4 декабря 1921 года:
«…Единственное, что меня здесь задерживает, это надежда на Ваш приезд. Что будет, если я поеду в Москву, а Вы несколько дней спустя будете откомандированы в какую-нибудь Миссию? Или Вы снова останетесь и на эту зиму в Москве? … Не знаю, как мне быть дальше. Напишите или, лучше всего, телеграфируйте, как мне поступить. Ведь все зависит от Вас: скажите — и я с радостью брошу Рим и Делегацию ко всем чертям и приеду. Скажите — и я буду стараться достать Вам визу и потребую от Воровского ходатайства перед Коллегией. Это все вполне осуществимо.
Что лучше, милая? Я ж не знаю. Мне хочется Вас увидеть как можно скорей, и не хочу рисковать потерять Вас тотчас же…
Любимая моя, хорошая, страшно мне за все это и за нас. Так много может стать между нами, — в такие грозные времена мы живем. Никогда раньше не сознавал я этого, — а теперь сознаю, из-за Вас.
Не буду малодушествовать. «Сквозь пену волн растущей грозно бури, вперед, вперед, бесстрашно будем плыть и песни петь немеркнущей лазури, всему, что нам дано любить».
…Моя хорошая девочка, обдумайте положение и скорей сообщите, что мне делать. Я очень несчастен, что не знаю, когда увижу Вас.
Люблю, люблю, люблю и целую Вам руки. И. Див.»
… Известно, что крупные события в жизни стран и народов чаще всего разрушительно действуют на судьбы малых мира сего, в одночасье сгоняя одних с обжитых мест, отнимая у других детей или родителей, разлучая третьих с женами и мужьями.
Намного реже случается обратное, когда тяжелая рука Истории, передвигая фигуры на шахматной доске эпохи, вдруг мимоходом выкует чье-то маленькое счастье, бросив навстречу друг другу тех, кому природой и судьбой предназначено быть вместе. И совсем уж невероятно, чтобы голос двух любящих сердец был услышан и принят во внимание теми неведомыми силами, которые направляют эту тяжелую руку. Но именно так должны были воспринимать Леля Голубева и Иван Дивильковский те события, которые стали разворачиваться в жизни их страны и в их личных судьбах с начала тысяча девятьсот двадцать второго года.
Попытки Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки, Японии и других капиталистических государств сорвать мирное строительство в Стране Советов, «задушив в колыбели» русскую революцию, потерпели провал в результате героических усилий поддержавших большевиков рабочих и крестьян бывшей Российской Империи и в первую очередь бойцов созданной в феврале 1918 года Красной Армии. Петлюровские, белофинские, польские войска, кулацкие и басмаческие банды были разгромлены.
Постепенно разжималось кольцо международной блокады вокруг Советской России. Конец двадцать первого и начало двадцать второго годов ознаменовались подписанием ряда дипломатических договоров и торговых соглашений между правительствами РСФСР и западных стран. В январе двадцать второго на встрече руководителей держав Запада во французском городе Канн было решено созвать в Генуе, Италия, международную конференцию «для экономической стабилизации Европы», пригласив на нее и представителей Советского правительства.
Много лет спустя, уже под старость, Елена Голубева, выступая перед молодыми сотрудниками одного из научно-исследовательских институтов Москвы, так вспоминала об этих днях:
«…Весной 1922 года было решено, что Советская республика примет участие в международной конференции в Генуе и что возглавит делегацию Чичерин. В состав аппарата делегации было включено несколько сотрудников Наркомата, в том числе и я. В марте 1922 годы мы выехали в Италию через Варшаву, Берлин и Швейцарию.
Трудно сейчас представить, в каких «туалетах» мы отправились за границу. Если бы меня не выручила моя приятельница, отдав мне свои полуботинки, я бы осталась в старых высоких ботинках на шнурках, которые носила еще до революции. Зато в Берлине нас «экипировали» — обули, одели. Я, помню, купила себе маркизетовое белое в черную полоску платье, которое мне казалось верхом роскоши.
… Италия встретила нас цветущей весной и толпой репортеров и любопытных жителей на вокзале в Генуе. Конечно, эта встреча относилась к членам советской делегации — Чичерину, Литвинову и другим. В составе делегации были крупные эксперты — экономисты, финансисты, юристы, еще из числа чиновников царского МИДа, владевшие языками и умевшие себя держать в «обществе». Мы же — секретари, машинистки, шифровальщики, чувствовали себя довольно неважно. Прямо с вокзала нас доставили в курортный городок под Генуей, около Рапалло — под названием Санта-Маргарита-Лигура, на берегу Генуэзского залива. Мы буквально обалдели, увидев красивое белое здание гостиницы, где нам предстояло жить и работать, прекрасный парк, полный цветущих роз, магнолий и еще каких-то душистых кустов. Наши начальники — члены делегации каждый день уезжали в Геную, а мы в свободное от работы время бегали к заливу, катались на рыбачьих лодках или бродили по курортному городку, привлекая внимание местных жителей-итальянцев.
В день открытия конференции Чичерин разрешил всем сотрудникам поехать в Геную, чтобы присутствовать на торжестве. Еще раз в Геную мы попали, когда итальянский король устроил прием для всех делегаций конференции на палубе корабля. Нас — девушек, приписали в пригласительные билеты наших экспертов, и так мы попали на этот прием. Кроме того, что там было очень красиво и я впервые в жизни выпила бокал шампанского, я ничего не запомнила».
Советская делегация в Риме, 1921 г. Во главе стола – В.В. Воровский, за спиной полпреда стоит его супруга Дора Моисеевна Воровская
1922 год. Советская делегация на конференции в Генуе. В центре (на ступеньке) — Г.В. Чичерин. Крайняя справа в первом ряду – Елена Голубева
К этому мне остается добавить лишь, что от Рима до Генуи подать рукой. И хотя конкретных свидетельств тому у меня нет, не сомневаюсь, что сердце двадцатилетнего влюбленного Ивана трепетало и замирало в те дни, как никогда…
Каждый день около двух часов пополудни, завершив обед и неизменно сопровождавшие его беседы «в своем кругу», сотрудники Полномочного представительства РСФСР в Италии (так именовалась теперь советская Делегация в Риме) вместе с женами (у кого они были) вставали из-за общего стола в ресторане гостиницы «Альберго Лондра», где все они, во главе с полпредом Воровским, проживали, и с привычными приветствиями расходились всякий по своим делам: кто поднимался к себе в номер, чтобы отдохнуть, кто сразу шел в комнаты, отведенные под служебные помещения, и продолжал там работу, а кто-то выезжал в город на деловые рандеву и визиты.
В один из таких дней — дело было в середине апреля 1922 года — за столом дольше других задержались двое: супруга полномочного представителя Дора Моисеевна Воровская, несколько запоздавшая к началу трапезы и теперь только заканчивавшая десерт, и секретарь Полпредства Иван Анатольевич Дивильковский, который явно не торопился подниматься из своего кресла.
— Дора Моисеевна, — заговорил Иван, указательным пальцем катая перед собой по столу голубое фарфоровое колечко, в которое была вдета аккуратно сложенная белоснежная салфетка. — Вы ведь знаете, что в Полпредстве есть свободная вакансия шифровальщика. Я мог бы обратиться к Вам с одной весьма настоятельной просьбой по этому поводу?
— Я Вас слушаю, Иван Анатольевич. — Голос Воровской звучал ободряюще. Хотя на людях она старалась этого не показывать (жена полпреда должна быть ровной в отношениях со всеми работниками представительства), сейчас Дора Моисеевна не скрывала своей симпатии к этому молодому, остроумному, но в глубине души, как ей казалось, очень деликатному и легко ранимому сотруднику. — Что Вас интересует?
— При нашей делегации в Генуе работает шифровальщицей некая Елена Голубева. Поскольку конференция там скоро заканчивается, встанет вопрос о ее дальнейшей работе. Почему бы не перевести ее сюда? Ведь это меньше чем в четырехстах километров от Рима.
— Вы знакомы с ней, Иван Анатольевич? — Дора Моисеевна испытующе заглянула в глаза Ивана. Он не отвел взгляда. Лишь прекратил катать перед собой голубое фарфоровое колечко.
— Я люблю ее, Дора Моисеевна, как бы старомодно это ни звучало. И если она уедет из Италии, со своей стороны не вижу смысла оставаться дольше в Риме. Буду самым настоятельным образом просить отправить меня на Родину.
— Но почему Вы решили обратиться ко мне с Вашей просьбой? Вы говорили об этой… Голубевой с Вацлавом Вацлавовичем?
— Я ему все уши о ней прожужжал.
— Он не хочет ее брать?
— Он не отказывается. Но ему все время некогда. Да и резоны мои я ему не могу объяснить так, как Вам. И дело не делается. А конференция вот-вот закончится, и все очень осложнится, потому что из Москвы могут ведь направить кого-то другого на это место. Я Вас очень прошу, подействуйте на Вацлава Вацлавовича, чтобы он срочно послал в Москву депешу о переводе сюда Голубевой.
— Хорошо, Иван Анатольевич, я Вам обещаю это сделать. — Воровская встала из-за стола, ласково кивнув Ивану головой. Он, в свою очередь, сказав ей «спасибо», поднялся и направился к выходу, следуя рядом, но чуть-чуть позади супруги полпреда.
В приоткрытые окна ресторанного зала вливались ароматы весеннего половодья цветов в раскинувшемся неподалеку парке.
Иван Дивильковский – секретарь советского полпредства в Риме, 1921-1922 гг.
Ресторан гостиницы, где размещалась советская делегация в Генуе. 1922 год
Письмо шифровальщицы Полпредства РСФСР в Италии Елены Голубевой своей матери Марии Петровне Голубевой:
«12 июня 1922 года, город Рим.
Мамочка. Этой записки ты никому не показывай и пока никому, никому не говори, что я тебе напишу.
Я вышла замуж. Что будет дальше, — не знаю. Все равно. Но пока мне очень, очень хорошо.
Может быть, ты скажешь, что не надо было этого делать, но я не могу иначе. И сейчас я чувствую себя под крепкой защитой и, говоря шаблонным языком, счастлива очень.
Когда я сюда ехала, я ясно не представляла себе, что будет, потому никогда с тобой об этом не говорила.
Я думала, что можно обойтись без личной жизни, что надо жить для дела. А вот, сама не смогла так прожить.
Мамочка, глупо может быть все это? Всегда ведь я делаю все по своему, и тут, без чьего бы то ни было совета, перевела свою жизнь на новую колею. А все-таки, хотела бы знать твое мнение.
Еще раз прошу тебя, миленькая, никому пока не говорить. Хорошо?
Крепко, крепко тебя целую.
Лёля.»
Леля Голубева. Генуя, апрель 1922 г.
Иван Дивильковский и Елена Голубева (Дивильковская). Рим, май 1922 г.
За два дня «свадебного путешествия» они проехали на автобусах и прошли пешком с добрую сотню километров. И вот сейчас, за несколько часов до отхода поезда, который должен увезти их обратно в Рим, отдыхают, лежа на мягкой скошенной траве лужайки у подножия горы.
От палящих лучей повисшего в зените солнца их спасает густая тень орехового куста, под которым они прячутся. На дороге неподалеку гудят автомобили, в траве трещат кузнечики, под одежду залезают муравьи, кусаются оводы.
В полукилометре от того места, где расположились Иван и Лёля, сверкает на солнце водная гладь озера. Леля наблюдает за проплывающими по ней пароходами, ждет, когда в городке прозвонит час пополудни церковный колокол и нужно будет отправляться на вокзал. А Иван торопится: он покусывает кончик карандаша, пытаясь вспомнить по порядку все события прошедших дней, чтобы изложить их в письме, которое он пишет домой родителям.
…Итак, они выехали из Рима в субботу. Встали пораньше, чтобы захватить первый поезд: дежурный по полпредству, которого Иван попросил об этом с вечера, позвонил им по телефону и разбудил в шесть тридцать утра. Они наскоро позавтракали прямо у себя в комнате, побросали вещи в небольшой кожаный чемоданчик и спустились вниз, когда часы в вестибюле гостиницы пробили половину восьмого. Толстяк-итальянец, полпредский шофер, поджидавший в машине, проворчал что-то насчет того, что можно бы и побыстрее пошевеливаться: он не знает, как там у них в России обстоит дело, а здесь, в Италии, вокзал за ними не приедет, туда еще надо добираться.
С этой не очень дружелюбной шуткой толстяк включает мотор и трогает с места. Машина выезжает на одну из центральных улиц Рима и, пробившись сквозь утренний транспортный поток, минут через двадцать тормозит у здания железнодорожного вокзала.
До отхода поезда Рим-Монтефьясконе остается четверть часа. Билеты у Ивана с Лёлей куплены заранее, и они, не спеша, разыскивают свой вагон. Разделенный деревянными перегородками на несколько купе по восемь мест в каждом, он наполовину пуст: в соседнем купе едет группа солдат, по-видимому, возвращающихся в свою часть из увольнения; в купе по другую сторону на мягких сиденьях расположилось несколько туристов, обутых в башмаки на толстых подошвах, а в купе, куда заходят Иван и Лёля, вообще никого нет.
Часа через три, прогремев под конец сквозь длинный тоннель, поезд подъезжает к городку, состоящему из сотни-другой двух- и трехэтажных домишек, с крошечным вокзалом, над которым красуется надпись: «Монтефьясконе». В паре километров по левую сторону от железнодорожного полотна виднеется просторная водная гладь: это — озеро Лаго Болсена, главная цель путешествия Ивана и Лёли.
В городке всего одна гостиница, куда и направляются молодожены. Гостиница оказывается чистой и вполне приличной. Хозяин проводит их в просторную комнату с балконом и двумя большими кроватями. В душе течет холодная и горячая вода. Вполне можно жить, решают Иван с Лёлей.
Умывшись, они спускаются со второго этажа и идут в ресторан обедать. Иван заказывает для себя и Лёли суп с сыром, спагетти и ванильное мороженое на десерт. Места, которые им предлагают занять в небольшом и пустынном в этот час зале ресторана, расположены у окна, и им хорошо видна главная городская площадь, а на ней редкие прохожие и еще более редкие автомобили. С башни церкви на площади каждые четверть часа доносится удар колокола.
После обеда они отправляются на прогулку, — по длинной центральной улице, мимо церкви и городской ратуши, мимо магазинчиков, ресторанчиков-тратторий и аптек, постепенно удаляясь от центра, выходят из городка и попадают на асфальтированное шоссе, ведущее налево вниз, к озеру. Но Лёле и Ивану не нравится то и дело оборачиваться и уступать дорогу проезжающим мимо в клубах пыли грузовикам, и они скоро сворачивают направо, на каменистую грунтовую дорогу, которая идет на подъем. Впереди, километрах в двух-трех, видна довольно высокая гора, но это их не обескураживает.
Вскоре вдоль дороги начинаются виноградники, а чуть в стороне — крестьянские дома и отдельные виллы, по всей видимости, принадлежащие местным зажиточным горожанам. Чем выше в гору поднимаются Лёля с Иваном, тем шире простор озерной глади, открывающийся их взорам внизу. Вода озера отражает зеленые склоны гор и ярко-голубое небо с плывущими в вышине белыми облачками; скользящие по водной поверхности лодки и пароходики кажутся отсюда, с высоты, совсем крошечными.
Примерно через час Лёля начинает жаловаться на усталость, и, посидев на придорожных камнях и передохнув, они трогаются в обратный путь. В гостиницу возвращаются, когда уже начинает темнеть и в небе одна за другой загораются яркие звезды.
Поужинав в ресторане гостиницы, Иван и Лёля долго сидят на балконе своего номера и разговаривают. Лёля рассказывает о детстве, о гимназии, о сестре Кате и братике Юре, о тихом, ласковом отце и о бурной, полной тревог жизни матери. Теперь ее здоровье неважное, и Лёля постоянно думает о ней, волнуется и переживает за нее и за сестру с братом. Как то они там, втроем, в холодной и голодной Москве?
Иван внимательно слушает, задает вопросы, кое-что рассказывает ей о себе… Им хорошо вдвоем, они с полуслова понимают друг друга, чувствуют себя покойно и счастливо. Над ними простирается бездонное ночное небо Италии, усыпанное мириадами сверкающих звезд; внизу, в отдалении, их блеск туманно отражает поверхность озера, за которым темнеют силуэты гор, а над горами повис тонкий серп молодого месяца. За спиной Ивана и Лёли — уютная комната, куда они уйдут сейчас, потому что уже очень поздно, и лягут спать — двое тоже еще молодых и, хотя немало уже повидавших, но сохранивших светлые души и чистую, незапятнанную совесть людей. И в глубине сознания у обоих спрятана радостная мысль о том, что эта ночь, а если не эта, то следующая, или одна из тех, что будут после нее, подарит им чудо — их будущего ребенка, который появится на свет, чтобы прожить прекрасную и счастливую жизнь, опекаемый и согреваемый не только их любовью, но и всей силой нового, справедливого строя, за который честно боролись их родители и на благо которого трудятся они сами…
На следующее утро Лёля и Иван встают довольно поздно и выходят из гостиницы уже в десятом часу утра. В конторе местной транспортной компании на привокзальной площади они покупают два билета на автобус до конечной остановки со смешным названием «Марта». В автобусе, который здесь называют «автокаром», — открытой машине с четырнадцатью креслами (два рядом с шофером и далее четыре ряда по три кресла в каждом), свободных мест рядом уже нет, и Лёле с Иваном приходится садиться «гуськом», друг за другом. Машина, трогаясь с места, громко фыркает мотором и скрипит рессорами, а при каждом переключении передачи на три четверти теряет скорость, которую набрала раньше, поэтому ползет в гору, как черепаха. Двигатель ее при этом раскаляется и пышет жаром…
Сойдя с автобуса, Иван с Лёлей в обход поселка Марта идут пешком по проселку, ведущему в гору. Идут долго, под палящими лучами солнца, от которых здесь некуда укрыться, и Лёля вконец измучена дорогой. Но оба чувствуют себя вполне вознагражденными за труды и счастливыми, когда на высоте примерно семисот метров, с затененной соснами площадки, перед ними открывается неописуемой красоты вид: слева внизу бескрайний голубой простор озера, а справа – просторная лужайка, окруженная со всех сторон скалами, которые образуют почти правильной формы круг. Вся лужайка сплошь покрыта яркими розовыми, желтыми и синими цветами, а воздух напоен их ароматом и запахом хвои. Леля и Иван долго сидят на нагретых солнцем камнях, любуясь поочередно то видом на озеро, то пестрым ковром горной лужайки.
Когда, примерно час спустя, они идут обратно, на опушке леса у самой лужайки им попадается неизвестно как попавший сюда хорошенький пестрый котик, который жалобно мяукает и долго бежит за ними вслед. Но Ивану и Лёле не нужны коты, у них другие заботы, и котик, видимо, поняв это, в конце концов, отстает. А они, спустившись с горы, отдыхают и пьют в траттории у въезда в поселок каждый свое: Лёля молоко, а Иван — холодное пиво, и оба закусывают деревенским сыром.
В тот же день они успевают совершить еще одну экскурсию, в какой-то живописный городишко (названия его Иван не запомнил) на берегу озера. Там купаются и осматривают городок — весь, включая старинные башни, ворота, колледж и рыночную площадь. Пообедав в ресторане единственной городской гостиницы, возвращаются в свой Монтефьясконе на поезде, вагон которого кажется Лёле с Иваном раскаленной добела жестяной коробкой.
В этот последний вечер путешествия, утомленные прогулками, многочисленными впечатлениями и жарой, они рано ложатся спать в своем гостиничном номере. Уже засыпая, Иван слышит, как где-то неподалеку, кажется, в траттории напротив, несколько мужских голосов запевают «Бандьера росса» («Красное знамя»), а потом «Интернационал». Иван хочет разбудить Лёлю, чтобы она послушала, как местные рабочие-социалисты (а это, конечно, они) исполняют революционные песни, но вместо того сам погружается в сон.
Е. Голубева на прогулке в лесу
Октябрь 1922 года. Сорок тысяч «чернорубашечников», предводительствуемых «дуче» (Муссолини), вступают в Рим
Он не знает, сколько времени прошло с того момента, как он заснул, когда их обоих будят громкие выстрелы и крики, доносящиеся с улицы. Открыв глаза, Иван и Лёля видят, как по потолку их комнаты мечутся и пляшут красноватые отблески огня. Иван быстро вскакивает с постели и бросается к окну. Он видит, что внизу, наискосок через площадь, у входа в тратторию стоит грузовик, в кузове которого и на тротуаре рядом человек двадцать, одетых в черное, держат высоко над головами пылающие и коптящие черным дымом факелы. Кто-то стреляет в воздух из ружья. На тротуаре, освещенное факелами, неподвижно лежит тело человека в простой рабочей одежде, а группа людей в черных рубашках, переступая через него, ведет, подталкивая прикладами, еще троих рабочих: их только что вывели из траттории и тащат к грузовику. Там переднего подхватывают подмышки люди, стоящие в кузове, и втаскивают наверх; кто-то замахивается и бьет его по лицу короткой толстой плетью; другой пинает в пах тяжелым кованым сапогом, и человек, как сноп, валится на пол кузова. Секундами позже то же повторяется со вторым, третьим… Люди в черных рубашках забираются в грузовик, он трогается с места под продолжающуюся ружейную пальбу и крики чернорубашечников, наподобие боевого клича: «эй-а-эй-ла-ла!».
Через мгновение все стихает. Кровавые отблески факелов уже не пляшут по потолку комнаты. В наступившей темноте, которую не в силах рассеять свет из окон траттории и нескольких домов по соседству, едва угадываются очертания тела, безжизненно распростертого на тротуаре.
«Фашисты!», едва слышно произносит Иван. Его пальцы судорожно сжимают руку Лёли, которая смотрит широко открытыми от ужаса и отвращения глазами на происходящее за окном.
В эту ночь они уже больше не спят ни минуты, а утром, даже не позавтракав, расплачиваются с хозяином гостиницы и, забрав свой чемоданчик, уходят из городка, чтобы провести последние часы перед возвращением в Рим подальше от места ночного кошмара.
… Иван дописал последние строчки письма, сложил листки бумаги вчетверо и сунул их в нагрудный карман рубашки. Посмотрел на Лёлю, которая, притихшая и серьезная, глядела, задумавшись, на гладь озера, и сказал: «Воровский как-то говорил: сейчас не время любоваться красотами природы и произведениями искусства. Он, видимо, все же прав: не время и не место. Нам ничего не простили и не простят. Нет ничего страшнее злобы буржуа, лишившихся собственности. Они спустят на нас всех своих цепных псов. Борьба будет жестокой и кровавой…»
Еще через час Иван и Лёля пришли на вокзал в Монтефьясконе, сели в поезд и уехали в Рим. А спустя пару месяцев вместе с другими сотрудниками Полпредства наблюдали за тем, как по улицам Вечного города маршировали тысячные колонны чернорубашечников, вступивших в столицу Италии во главе со своим предводителем Бенито Муссолини, чтобы захватить власть в стране и на долгие годы погрузить ее во мрак фашистской диктатуры…