top of page
Жизнь и смерть Анатолия Авдеевича

Часть 1

     Анатолий Авдеевич Дивильковский в молодости был профессиональным революционером, одним из тех, кто из искры народного недовольства раздувал пламя гнева и бунта. Оно полыхнуло в 1905-м, а потом в 1917-м, обожгло, опалило, преобразило Россию и на всю оставшуюся часть двадцатого века почти до неузнаваемости изменило облик мира, разделив его на два соперничающих и враждующих лагеря. В зрелые годы, занимая различные (не очень высокие) посты в окружении В.И. Ульянова-Ленина, этот мой предок, дед по отцовской линии, пытался, как умел, претворять в жизнь проекты вождя, столь же грандиозные и благородные по замыслу, сколь и трудно осуществимые. После смерти Владимира Ильича и утверждения у власти в партии и стране И.В. Сталина угодил, было, в жернова жестокой исторической мельницы, перемалывавшей судьбы миллионов людей, но в последний момент оказался одним из немногих, кто сумел все же сам распорядиться своей жизнью.

 

     По всем указанным причинам считаю, что биография Анатолия Авдеевича Дивильковского заслуживала бы того, чтобы занять полстранички или хотя бы стать небольшим подстрочным примечанием к летописи минувшей эпохи.

Один из тех, кто «заварил всю эту кашу»

Он родился в феврале 1873 года в городке Лохвицы на Украине (неподалеку от прославленной Гоголем Диканьки) в семье полкового доктора, участника Крымской кампании, кавалера орденов Св. Анны и Св. Станислава, дворянина Полтавской губернии Авдея Ивановича Дивильковского.

 

     Его мать, а моя прабабушка Елена Петровна Годзевич (дочь надворного советника), как говорили, недурно выступала в городском любительском театре, «спивая» украинские народные песни и арии из опер малороссийских композиторов.

 

Новорожденный сын Авдея и Елены был наречен Анатолием и крещен в местной Соборной Рождество-Богородичной церкви. В личных анкетах, которые ему в позднейшие годы пришлось заполнять, в графе «национальность» указывал: русский, и в скобках добавлял: украинец.

 

Молодые годы Анатолия Авдеевича прошли по большей части в Киеве.

 

После смерти отца семья, в которой был еще сын Георгий и три дочери, жила небогато.

 

Георгий поступил в военную службу. Закончив гимназию, то же хотел сделать и Анатолий, однако, был забракован медицинской комиссией по причине «слабых легких». Вместо того он поступил в университет (физико-математический факультет), а чтобы заработать сколько-нибудь денег, не забрасывая учебу, стал время от времени, главным образом в летние месяцы, наниматься на работу земским статистиком.

 

Должность эта требовала постоянных разъездов по деревням Великороссии и Малороссии, и увиденное там, вдобавок к семейному воспитанию и чтению книг, предопределило радикально-революционный настрой Анатолия Авдеевича на всю его последующую жизнь: обостренное чувство сопереживания бедным и угнетенным и решительное неприятие существовавших в Российской империи порядков, равно как и вообще эксплуатации человека человеком. Характер же требовал воплотить эти принципы в жизнь.

 

Интерес к «общественным вопросам», впрочем, был типичен тогда для немалой части интеллигенции и студенчества России и Украины. Многие жили этими вопросами, болея душой за нищее и забитое крестьянство, ненавидя самодержавие, зачитываясь писаниями видных «народников» и первых социал-демократов.

 

После отмены крепостного права в 1861 году в России, отстававшей в этом отношении от Западной Европы лет на сто, стал быстро развиваться капитализм. Особенно бурно процесс этот, сопровождавшийся всеми жестокостями первоначального накопления капитала, двинулся в 1890-е годы.

 

В одной из брошюр, написанных Анатолием Авдеевичем Дивильковским много лет спустя, он так характеризовал этот период российской истории:

 

«Это было переходное время в России. Вместе с отъявленно-крепостнической политикой Александра III, приводившей все многомиллионное мнимо «освобожденное» крестьянство к окончательному разорению, расцветал махровым цветом и промышленный капитализм. Разорение крестьянства сказалось с ужасающей силой в голодовке 1891-92 годов в «оскуделом центре» России (черноземные, «чисто-земледельческие» губернии, как Воронежская, Тульская) и в Среднем Поволжье. Но именно эти голодовки, частью истребившие крестьянское население, другою частью дали огромный прилив дешевых, «голодных» рабочих рук в города — что в свою очередь создало основу для расцвета крупной промышленности. Быстро стали в то же время расти массы рабочего класса, этого необходимого спутника капитала и вместе — его злейшего врага».

 

Неудивительно, что в отсталой, полуразоренной России, по словам деда, «семя марксизма давало более полный и легкий урожай, чем на прямой его родине — в цивилизованной, но «ожиревшей» от эксплуатации бесчисленных колоний Западной Европе». «Наблюдение картин голода и разрухи крестьянского хозяйства и одновременно — притока наемных рабочих на фабрики, роста машинной промышленности в городах толкало к принятию учения Карла Маркса; в этом учении революционно настроенные интеллигенция и молодежь находили то, что отличало марксизм от всех других течений демократической мысли, а именно — полное научное понимание двух вещей:

 

     а) внутренней механики развития господствующего во всех передовых цивилизованных странах капитализма, и

 

     б) путей и средств борьбы с этим угнетателем рабочего класса».

Olga Divilkovskaya

Пра-прабабушка. Фотография Ольги Дивильковской, матери Авдея Ивановича Дивильковского. На обороте надпись: «1878 Года Августа 23 дня. В сей день я венчалась в 1836-м году, в сей день и карточка снята, которую в знак памяти посылаю сыну моему голубчику Авдею Дивильковскому»

Авдей Иванович Дивильковский и Елена Петровна Годзевич. Фото 1868 года

Старший врач Донского Казачьего 11-го полка

Авдей Иванович Дивильковский.

Фото середины 1880-х годов

С середины 1890-х годов мой дед быстро превращался в убежденного марксиста. В этом отношении к нему самому вполне применима характеристика, которую он дал потом (в набросках к книге «Жизнь Ленина») ранней эволюции студента Владимира Ульянова: «Главной наукой, которая его занимала (в годы учебы в университете — С.Д.), была наука революции. Видя кругом себя огромное крестьянское разорение, он искал его причин и средств к спасению и нашел то и другое в книгах Карла Маркса и его русских учеников, как старый революционер Плеханов».

 

Уже в студенческие годы Анатолий Авдеевич принял активное участие в работе нелегальных марксистских кружков и в организации антиправительственных демонстраций учащихся киевского университета, за что был в 1897 году впервые арестован и заключен на непродолжительный срок в тюрьму.

 

Это, однако, не охладило его революционного пыла: в 1898 году он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП), во главе которой стоял В.И. Ульянов (Ленин).

 

С той поры борьба против российского самодержавия и всемирного капитала стала главной профессией А.А. Дивильковского. Как он сам позднее скажет (применительно к В.И. Ленину), «он, конечно, хорошо знал, что это дело не прибыльное, что его ждет только бедность да царская тюрьма, ссылка или даже виселица», но, как и Ульянов, он «думал только, как бы скорей и верней поднять рабочих, а за ними и крестьян».

 

В некрологе по поводу кончины Анатолия Авдеевича в 1932 году видный ученый-большевик В.Д. Бонч-Бруевич писал:

 

«В 1899 году мы видим студента Дивильковского пламенным пропагандистом среди рабочих киевских заводов, где он пользовался большой популярностью. Сотни рабочих вывел Анатолий Авдеевич на революционную социал-демократическую дорогу...».

 

Политика и революционная деятельность не были, впрочем, единственной страстью Анатолия Дивильковского в ту пору. Другим, не менее пылким его увлечением была «Катенька» — дочь сосланного царским правительством в Сибирь за участие в революционных событиях 1863 года польского шляхтича Люциана-Франца Мацеевского. Еще будучи студентом, дед мой женился (правда, без венчания, т.е. по тем временам «незаконно») на Екатерине Францевне и лет через семь-восемь уже был отцом многочисленного семейства (два сына и четыре дочери).

 

В 1900 году в связи с его участием в организации общегородской забастовки киевских рабочих возникла угроза нового ареста, теперь уже всерьез и надолго, и Анатолий Авдеевич, не дожидаясь прихода полиции, вместе с семьей покинул Киев. Началось длительное скитание по городам и весям России и зарубежья.

 

Сначала Дивильковские уехали в Нижний Новгород, где Анатолий нанялся на хорошо ему знакомую работу — статистиком губернской земской управы. Там он, однако, долго не задержался — уже в сентябре следующего, 1901 года, оставив «по прошению» службу, он двинулся в Санкт-Петербург.

 

Почему так скоро потянуло моего деда в столицу, можно понять, если учесть, какая там в то время назревала «заварушка». Под влиянием, отчасти, социал-демократической пропаганды, главным же образом — объективно существовавших в стране условий российский рабочий класс и крестьянство на рубеже двух столетий быстро и радикально революционизировались.

 

Стачечное движение в городах Российской империи, говоря словами деда, «росло, как снежная лавина». В 1901 году оно вылилось на Обуховском заводе в Питере в вооруженное столкновение с полицией и войсками. В 1902 и 1903 годах на Юге приняло вид всеобщих забастовок, сопровождавшихся в Ростове, Одессе, Харькове и Киеве многотысячными демонстрациями на улицах.

 

Революционное брожение передалось и крестьянским массам. В Полтавской, Харьковской губерниях, потом и в других произошли крестьянские волнения с потравами и порубками, с поджогами и разграблением помещичьих усадеб. Волнения усмирялись казачьими нагайками.

 

Брожение в деревне воскресило замершее было революционное «народничество» среди интеллигенции и студенчества. Под именем «партии социалистов-революционеров» (эсеров) оно стало применять способ борьбы «единоличным террором», т.е. убийством отдельных лиц из правительства. Были убиты министры царского правительства Сипягин, Боголепов, уфимский губернатор Богданович и некоторые другие. Но, по мнению таких, как А.А. Дивильковский, социал-демократов, это «вовсе не было пригодно для воспитания масс к прямой борьбе».

 

В такой обстановке, по решению руководства РСДРП, мой дед наряду с некоторыми другими социал-демократами был направлен в С.-Петербург для ведения организаторской и пропагандистской работы среди фабрично-заводских рабочих.

 

Но прежде, чем он покинул Нижний Новгород, случилось событие, немало повлиявшее на дальнейшую судьбу Анатолия Авдеевича и его семейства: он близко познакомился и подружился с Максимом Горьким (Алексеем Максимовичем Пешковым).

Екатерина Францевна Мацеевская-Дивильковская

в молодости

Фотография с дарственной надписью: «Дорогому товарищу Анатолию Дивильковскому. М. Горький».

 

Первый пролетарский писатель произвел на деда неизгладимое впечатление — об этом говорит хотя бы то, что родившегося в 1904 году своего второго сына (первый — мой будущий отец Иван — появился на свет в ноябре 1901 года) Анатолий Авдеевич назвал в честь Горького Максимом.

 

Симпатия была, кажется, взаимной. Во всяком случае, ставший к тому времени уже известным, а потому и «денежным» человеком А.М. Пешков помогал постоянно нуждавшейся многолюдной семье Дивильковских материально. Вот что писал он об этом российскому меценату К.П. Пятницкому в С.-Петербург в сентябре 1901 г.:

 

«...Ох, я знаю, что трачу очень много денег! Но было бы хуже, если б я, имея их, не тратил. Ведь так? Ну, конечно. А время стоит — очень нуждающееся в деньгах. Вот у нас... один статистик, Дивильковский, замечательно хороший и даровитый человек, остается без заработка, с беременной женой в Ардатове, откуда ему нужно ехать в Питер, [дал ему] 350р. Он, Див[ильковский], придет к Вам просить переводов — переводит какие-то науки у Ермолаевой — Вы, пожалуйста, обратите на него внимание»

 

Впрочем, за всем этим стояла не только личная взаимная симпатия, но и политика: Екатерина Францевна писала в своем письме в Гос. Литературный музей, что после переезда Дивильковских в С.-Петербург в 1901 году «Алексей Максимович предложил ему (Анатолию Авдеевичу — С.Д.) оставить всякую работу с тем, чтобы целиком взяться только за партийную работу ввиду серьезности момента». «Алексей Максимович сам (или комитет ему поручил) аккуратно давал нам 100-150 руб. в месяц на жизнь и расходы по работе...». Знакомство с М. Горьким подтолкнуло Анатолия Авдеевича также и к тому, что он впоследствии называл «своей литературной работой», — занятию литературной критикой и публицистикой, которое, после революционной деятельности, стало его второй профессией.

 

Неудивительно, что самая ранняя из известных мне журнальных статей А.А. Дивильковского называлась «Максим Горький». Помещенная в трех номерах издававшегося в Москве левого журнала «Правда» за 1905 год, она была посвящена анализу ранних произведений писателя и излагала его мировоззренческую концепцию — своего рода взгляд на мир его глазами.

 

Не берусь судить, насколько точно отражено в статье то, что действительно хотел сказать в своих ранних рассказах и повестях Максим Горький, но собственные взгляды, убеждения и эмоции автора статьи, моего деда, предстают здесь, мне кажется, со всей полнотой и отчетливостью. С другой стороны, то, что написано в статье, сильно смахивает на попытку изложить идейное и нравственное кредо большевизма так, как Анатолий Авдеевич его видел и понимал.

 

Вот, в сжатом виде, эта романтически-философская и, вместе с тем, революционно-взрывная концепция:

 

«Присматриваясь к окружающей действительности, мы легко обнаруживаем, что человеческое общество состоит из индивидуумов, наделенных разными душевными качествами и свойствами.

 

Комбинации этих свойств бесконечно разнообразны, однако, определенные категории, или типы, среди них можно все же выделить.

 

Все они распадаются на две большие группы: первая – свойства души, отражающие подлинно человеческие ценности, вторая основана на ценностях мнимых и ложных.

 

К положительной категории истинно человеческих свойств относятся исключительно те свойства натуры и, соответственно, те типы поведения человека в обществе, которые направлены к соединению людей; в их основе лежат чувства, привязывающие одного человека к другому, или социальные чувства; вытекающие из них поступки именуются общественными.

 

Вторая категория — это свойства и поведение асоциального, антиобщественного характера; в их основе лежит крайний индивидуализм, для которого высший закон — собственная прихоть; они не наполнены никаким идеальным содержанием и достойны осуждения.

 

К разряду идеальных, или истинных, человеческих свойств должны быть отнесены, в первую очередь, щедрость и великодушие, презрение к деньгам; в категорию же антиобщественных входят эгоизм, себялюбие, жадность, а также властолюбие.

 

Приходится признать, что большинство людей обуреваемо жаждой богатства и наживы, и все вокруг покрыто пеленой заскорузлого служения одному телу. Трудно не придти к мрачному взгляду на жизнь как на свалку зверей-людей, руководимых жадностью.

 

Наиболее распространенный тип людей — обыватели, мещане. Они бесчисленны, как песок морской. Мещанство — это среда, где очумевшие от однообразия и скуки люди без толку грызут друг дружку и самих себя и вертятся, без исхода, как белки в колесе...

 

1-я страница журнальной статьи А.А. Дивильковского

Мещане разменяли человечество на мириады разрозненных капель, из которых каждая вопит, что «личность свободна», понимая под свободою отчужденность от всех других капель, право на служение самому себе, без оглядки на чужую долю.

 

Мещане — это персонажи, у которых вытравлены из души последние следы влечения к сверхобыденному, высокому, в то время как выше всего в людях стоит страстное стремление осуществить великое на земле. Вот почему мещанская среда есть среда угашения духа, по преимуществу. В целом же окружающий мир — это корыстное царство «золотого тельца».

 

Поскольку это так, современное устройство жизни есть попрание человеческой сущности; черты эпохи выступают, как ужасающая, адская насмешка над естественным, над истинно человеческим, над прекрасным, над поэзией, — словом, над хлебом и водою человеческой души.

 

Плохо в этом мире нищим духом, социальным сиротам — имя же им легион. Плохо поэтам и философам: окружающие их условия убивают их таланты и смеются над ними. Жизнь, одержимая непролазным своекорыстием, есть синоним скучной прозы, противной их душе...

 

Деньги — вот квинтэссенция корысти и бездуховности, а их всемогущество — вершина зла. Идеальное начало в человеке прямо исключает всякую мысль о служении деньгам и предполагает прежде всего свободу от корыстной заразы.

 

Совесть восстает против влияния и могущества той прослойки людей, что стала хозяином жизни в царстве «золотого тельца» — купцов и капиталистов. Они — источник порчи жизни, ее затхлого, враждебного всякой красоте духа. Они грубы, чаще всего — глупы, не имеют представления об Отечестве и ничего выше пятака не знают.

 

И все же, как ни достойны осуждения людские пороки, в конечном счете люди сами по себе ни в чем не виноваты. Они — не плохие, а всего лишь «помраченные жизнью»; не собственная злая, порочная воля, а дурная среда чаще всего определяет их злые поступки.

 

Все несовершенства человека целиком лежат виною на враждебном человеку состоянии междулюдской, социальной атмосферы; сам же человек — совершенство, ибо он родится идеалом. И если окружающая действительность представляет ужасающее наш взгляд колоссальное собрание человеческих уродов с ненасытным, бездонным брюхом и без сердец, — то это просто является показателем внешней невозможности для человеческого существа развиваться в иные, более ему свойственные формы.

 

Люди, их души — не свободны, потому что бог безмерного эгоизма, бог корысти, или, что то же самое, — капитал, опутывает и приковывает их к себе золотыми цепями. Жадный человек — раб. Настоящее сознание свободы (а свобода или несвобода всегда связаны с внутренним состоянием, сознанием индивида) возможно лишь в области бескорыстного, ибо все корыстные побуждения имеют свой корень во внешней среде, все они привязаны к средствам существования и поддержания нашего бренного тела.

 

Но такое положение не является фатально предопределенным и вечным. Подобно тому, как каждый индивид родится совершенством и теряет это свое качество под влиянием среды, так и само человеческое общество изначально было иным.

 

Было время, прекрасное время, когда природная красота и сила духа людей не знали тисков, сдавливающих их свободное развитие, когда героизм составлял истинный культ людей, а подвиги — душу жизни, как сила вообще — душу природы.

 

История сделала в дальнейшем из самой действительности такую сплошную фантасмагорию, где наилучшие намерения обращаются в свою противоположность, и тем самым она, история, совершила преступление против людей.

 

Надо вернуть человечество к той настоящей, нормальной, как бы богоустановленной жизни; к укладу, согласному с природой, просторному для человека. Надо установить привольный строй жизни целого общества вместо широкой масленицы для отдельных, хотя бы и исключительно ценных индивидуальностей.

 

Вернуть те времена — значит вырвать людей из рабской зависимости от «золотого тельца», освободить их от корыстной заразы, придать жизни такую форму, где бы каждая личность не только внутри себя, но и во внешнем проявлении чувствовала себя свободной, не стесненной необходимостью служить, как господину, своим материальным потребностям.

 

Задача эта не нова, — по сути дела, к ее решению стремились лучшие умы России на протяжении многих поколений. Все русские писатели-реалисты, начиная с А.С. Пушкина, стоя на почве учения о могуществе среды над человеком, видели, как великодушные движения души встречают невозможно скверные условия для своего полного проявления, и искали жизни, стройно направленной к человеческим, а не каким-то внешним целям. Но, не находя такой жизни вокруг себя, они тщетно искали возможности ее осуществления и выводили образы героев борьбы за главенство человека.

 

Продолжая дело писателей и мыслителей прошлого, новые творцы, подобные Максиму Горькому, дают ручательство за достижение действительной перемены. Наступает пора изменения всего уклада жизни; жизнь ждет своего обновления, — злые духи, сумевшие в прошлом отравить, поработить героическую мощь человека, скоро будут изгнаны.

 

Существующие формы жизни должны быть разбиты и разрушены, и они будут разбиты и разрушены для того, чтобы создать другие, более свободные, на месте тесных.

 

Историческую эту задачу призваны решать, в первую очередь, герои — сильные личности, не запятнанные никакою долей рабства, воплощающие лучшие, подлинно человеческие качества и отмеченные безграничной страстью и способностью к действию... Среди малодушия и апатии окружающих герои, как маяки, указывают дорогу, жаждая схватиться с ненавистными жизненными течениями.

 

У новых героев новая мораль, здание которой созидается ныне различными строителями во всем мире, а не только в России. Первая и главная заповедь этой морали — решительное неприятие меркантильного духа современности, всепокупающей силы денег и ненависть к ее носителям; острое желание разорвать опутывающие людей «золотые сети», уничтожить тяготеющее над всею эпохой проклятье — путы капитала.

 

Новый герой самодостаточен, он не нуждается ни в каком дальнейшем совершенствовании или самоусовершенствовании; новое слово есть слово гордых, самоуверенных, знающих себе цену бойцов.

 

Новая мораль имеет еще и ту особенность, что она основывается на нравственном монизме: она отвергает противопоставление «добра» и «зла». «Добро» и «зло» теряют свой двуликий адско-райский характер. Добрые и злые поступки более не подвергаются суждению, осуждению, одобрению, глядя по количеству заключенной в каждом из них эссенции добра или зла; они просто служат показателем свободы для героического подвига в данный исторический момент, или показателем стеснения этой свободы, причем «добрый» поступок может иной раз указывать и на стеснение, так же как и «злой» — на освобождение...

 

Но новая мораль не боится, что свою человеческую волю человек поймет, как разухабистое «все дозволено», — ведь понятие о высоком, благородном, чистом, прекрасном не есть монополия добродетельных моралистов, оно есть неотъемлемая собственность каждого человека...

 

Приверженцы новой морали говорят: «позвольте все человеку, пустите его ходить, ради Бога, одного, освободите его от сковывающих его пут, и он достанет головой до неба!»

 

Поскольку в одиночку никакая, даже самая героическая личность не в состоянии одолеть слепые силы среды, ей требуется армия помощников. Такая армия должна состоять из более массовой разновидности сильных людей, не позабывших духовной родины человека и готовых, если понадобится, умереть за дело вождя.

 

Как и герои-вожди, такие воины находятся повсюду, а больше всего их — в среде множащегося в России промышленного пролетариата.

 

Но назрела ли в действительности задача преобразования всей жизни на основе новой морали? Не выдумка ли это досужих умов, идеалистов-фантазеров или, хуже того, авантюристов?

 

Нет! Героическая идея, соединяющая людей, реально существует, просто она выродилась, и это вносит в жизнь картину разлада, разброда, разъединения.

 

Это правда, что со времени героических периодов, о которых остались предания у всех народов, стихийные, материальные силы действовали в человеческих обществах таким образом, непрерывно в одну сторону, что самое понятие «цивилизация» едва ли не стало синонимом рабского состояния человеческого духа... Но это вовсе не значит, что, в конце концов, сам стихийный процесс (совершающийся ведь над теми же людьми) не приводит рано или поздно к порогу лучшего будущего, когда сами же необходимые материальные силы властно потребуют перемен...

 

Многие признаки говорят о том, что История ощутила уже жажду высшей формы, занята уже новой задачей и зовет героев: «все наверх!» А в России на рубеже двух веков появились уже вполне пробужденные, вполне сознательные герои и воины, чистые носители героической идеи, определившие врага и пути его одоления».

 

К потенциальным героям и воинам предстоявших революционных схваток —пролетариям, Анатолий Авдеевич и двинулся, напутствуемый любимым писателем, сопровождаемый женой и малолетними детьми, в конце первого года двадцатого столетия.

В «северной столице» и еще севернее

На какое-то время Дивильковские обосновались в С.-Петербурге, на Выборгской стороне. Екатерина Францевна позднее вспоминала в одном из своих писем: «Жили мы на Песках, на Болотной улице, семья была он, я, сестра его — медичка и пятеро ребят наших. Вечно жили у нас то нелегальные — напр., Саша Рерих и рабочий Василий Иванович, то приезжие. Была специально устроенная комната, которую сразу нельзя было найти... Я училась на акушерских курсах, и у нас было нечто вроде столовки, где обедали мои Надеждинские, Рождественские курсистки, исполнявшие разную партийную работу, напр. — склад литературы, разноску литературы, явки и т.д. Помню, что на одном допросе мне сказал жандармский ротмистр — «мы знаем, что вы держали столовку без разрешения, но из-за вашей кучи ребят мы понимаем, что вам надо было подработать на пропитание», — и ни одна курсистка... не была потревожена».

 

Анатолий Авдеевич по приезде в С.-Петербург поступил в распоряжение местного комитета социал-демократов — «искровцев» (т.е. сторонников В.И. Ленина) и целиком отдался революционной деятельности. Эта деятельность довольно полно отражена в одном официальном документе, хранящемся у меня в копии.

 

Дело в том, что по прибытии в столицу Империи дед, видимо, довольно скоро был взят под наблюдение полицией, а спустя полтора года, в июле 1903-го, арестован по доносу некоего Миллера, провокатора, засланного в социал-демократические кружки.

 

Вот как описываются действия моего деда на последнем этапе его пребывания на свободе в С.-Петербурге в «Обвинительном акте о сыне чиновника Анатолии Авдееве Дивильковском, мещанке Лее Брохе-Погост, крестьянине Николае Николаеве Юникове и финляндском уроженце Александре Васильеве Шотмане»:

 

«В июле 1903 года в С. Петербурге по распоряжению местного охранного отделения были произведены аресты нескольких лиц, принадлежавших по сведениям того же отделения к тайному сообществу «Российская социал-демократическая рабочая партия» и занимавшихся преступной агитацией среди фабричного населения столицы.

 

Из осмотра приобщенных к делу изданий названной «партии» усматривается, что она поставляет своею основною задачею замену существующего в России общественного строя социалистическим и для достижения этой цели стремится к ниспровержению Самодержавного образа правления в видах замены такового демократическою республикою. Считая, что выполнение этого плана должно быть делом рабочего пролетариата, члены сообщества предпринимают пропаганду социалистических идей в трудящихся классах, подстрекают их посредством агитации к борьбе с капиталистами и правительством путем стачек, демонстраций и всевозможных протестов, а также к ежегодному демонстративному празднованию дня 1 мая. Для большей успешности означенной борьбы сообщество стремится к организации рабочих в тайные сплоченные кружки, формирует таковые на фабриках и заводах, причем отдельные эти группы объединяются в районные организации, руководимые местными комитетами партии, образуемыми в наиболее населенных рабочими центрах Империи. Главная группа именуется «Центральным комитетом», имеющим свой печатный подпольный орган — журнал «Искра», орудиями же пропаганды и агитации являются устные беседы интеллигентных членов сообщества с фабричными, а также массовое распространение среди последних произведений нелегальной литературы.

 

На возникшем по настоящему делу дознании установлено существование в столице «С. Петербургского комитета Российской социал-демократической рабочей партии», а также занятия социалистическою пропагандою Александра Шотмана, Анатолия Дивильковского, Николая Юникова и Леи-Брохи Погост. В отношении преступной деятельности этих лиц обнаружены следующие сведения.

 

... 5 июня Юниковым была организована сходка районных представителей, на которой присутствовали Никита Салин, Александр Николаев, Тильте, не установленный дознанием некий Миллер и «интеллигент» Анатолий Дивильковский, который, по словам названного Николаева, находился в непосредственных сношениях с «комитетом» партии и называл себя участником сходки «Иваном Ивановичем». Последний, как видно из показаний Николаева и Тильте, разъяснял собравшимся правила конспирации, а именно указывал, что нужно ходить по улице не оглядываясь, садиться в трамвай не сразу, а пропустив вагон, догонять его, дабы избегнуть наблюдения со стороны полицейских агентов; тогда же Дивильковский заявил, что у него имеются две квартиры, из коих на одной он имеет свидания с членами Центрального комитета, а на другой с пропагандистами. Затем Дивильковский распределил между присутствовавшими организационные обязанности и назначил участникам собрания клички, а именно: Силина назначил организатором кружков на фабриках Выборгского района, Юникова — под именем Гавриила Ивановича — кассиром того же района, Николаева, под кличкою «Михаила Матвеевича» — организатором всех кружков среди рабочих завода Лесспера, Тильте — под именем «Вильгельма Андреевича» — организатором тайных кружков на заводе Нобеля.

 

...На основании изложенного уроженец прихода Русскиало, Выборгской губ., Александр Васильев Шотман, 23 лет, сын чиновника Анатолий Авдеев Дивильковский, 30 лет, крестьянин Костромской губ. Нерехтского уезда, Писцовской волости Николай Николаев Юников, 23 лет, и Витебская мещанка Лея-Броха Мордухова Погост, 23 лет, обвиняются в том, что в 1903 году приняли участие в сообществе, присвоившем себе наименование «Российской социал-демократической рабочей партии» и поставившем своею целью низвержение установленного законами основными образа правления и изменение существующего в Империи общественного строя, причем в целях осуществления задач упомянутой партии Шотман, Погост и Юников распространяли от имени означенного сообщества и других революционных партий подпольные издания, в которых заключается призыв к ниспровержению существующего в России общественного строя, и, кроме того, Шотман, Юников и Дивильковский формировали в фабричной среде тайные организации, в которых Дивильковский вел революционную пропаганду.

 

Описанные преступления предусмотрены 126 ст. угол. уложения.

 

Вследствие этого и на основании 2 п. 1032 ст. уст. угол. суд., Погост, Дивильковский, Шотман и Юников предаются суду С. Петербургской Судебной Палаты с участием сословных представителей».

 

Документ этот был составлен и подписан товарищем прокурора Санкт-Петербургского Окружного суда позднее, в июле 1905 года. Летом же 1903-го, после ареста, Анатолий Авдеевич был заключен в тюрьму — знаменитые петербургские «Кресты».

 

В «Крестах» дед мой просидел полгода: в январе 1904 года, в день объявления русско–японской войны, его выслали в качестве подследственного, впредь до суда, на Север, в город Архангельск.

 

На Севере, куда Анатолий Авдеевич отправился с семьей, ему было, конечно, легче, чем в «Крестах». Но одолевала нужда.

 

По словам Екатерины Францевны Мацеевской-Дивильковской, «в Архангельск Алексей Максимович (М. Горький) продолжал нам писать и посылать, кажется, по 60р. (не каждый месяц, а в те месяцы, когда не было заработка литературного, — муж работал в «Правде»), т.к. муж от полиции получал только 11 руб. пособия — он не считался семейным, т.к. мы были не венчаны, детей же было 6 человек»

 

Многодетность и нужда не помешали Анатолию Авдеевичу использовать невольный досуг в Архангельске для того, чтобы приняться за «литературную работу». Именно там он написал очерк «Максим Горький» и еще несколько журнальных статей литературно-критического и краеведческого характера. Многие из них сохранились и могут быть найдены в хранилищах Государственной публичной библиотеки в Москве.

 

 

В Архангельске, 1905 год. Анатолий Авдеевич Дивильковский с семьей и соседями (Е.Ф. Мацеевская -Дивильковская — вторая слева в верхнем ряду)

Что же касается переписки А.А. Дивильковского с М. Горьким, то несколько писем помещены в собрании сочинений последнего. Приведу одно из них (с сокращениями):

 

А.М. Горький — А.А. Дивильковскому, 11/24 декабря 1904, Рига.

 

«А я, между прочим, захворал, из Питера улепетнул, думал ехать в Гомель на процесс и, попав в крепкие объятия инфлюэнции с осложнениями, застрял здесь.

 

Одиннадцать дней прошло со времени Вашего письма, и Вы уже знаете, что начальство делает все усилия изменить погоду, находя весну «преждевременной». Попытки более или менее нелепые, смешные, и, конечно, они только повышали бы настроения общества, если бы хозяевами момента были не либералы, а другое, более энергичное племя. Но либералы — трусят... В общем же, невзирая ни на что со стороны начальства, настроение повышается, и, если окраины — Кавказ, Финляндия, Прибалтийский край — во-время мобилизуются, начальству придется туго. ...Числа 17-го буду в Питере и оттуда пошлю Вам денег. «Дачники» шли со скандалом, я — доволен. Пьеса неважная, но, куда метил, я попал.

 

А прислать ее не мог по двум причинам — было некогда и — не было времени. Третья — забыл. Пришлю! ...Ох какое время! Даже язык высунуть от усталости и то некогда.

 

Новому Максиму — привет! И всем старым, и супруге, и Вам.

 

Жму руку,

А.П»

 

«Весна» и «повышение настроения общества», о которых упоминается в приведенном письме, означали назревание революционных процессов в России, вылившихся в драматические события 1905 года.

 

Как писал Анатолий Авдеевич позднее в одной из своих лекций-брошюр, «грозное нарастание забастовочной волны (в 1905г. — С.Д.) завершилось небывалой в истории всероссийской железнодорожной стачкой, перед которой царь капитулировал 17 октября, издав манифест о «даровании» конституции, хотя... весьма урезанной». Был издан также указ об амнистии, освободивший моего деда от суда, следствия и ссылки.

 

В ноябре 1905 года он вернулся в С.-Петербург, успев, однако, поучаствовать 17 и 18 октября 1905 года в политической демонстрации на улицах Архангельска и стычке между демонстрантами и членами промонархической «черной сотни». Железным прутом черносотенца деду были причинены в этой драке довольно сильные ушибы головы и ног, так что, как писала Екатерина Францевна в одном из писем, в С.-Петербург он «не приехал, а был привезен».

 

Вернувшись в Питер и оправившись от побоев, Анатолий Авдеевич вновь поступил в распоряжение руководства социал-демократической партии и получил задание участвовать в организации Совета рабочих депутатов Выборгской стороны.

 

 

«Отречемся от старого мира». («1905 год». Картина художника В.А. Фаворского)

А.А. Дивильковский с матерью, женой, детьми и сестрами. Предположительно – начало 1906 года (перед отъездом в эмиграцию)

…На волне крупных стачек в 1905 году в ряде мест в России стали стихийно возникать Советы рабочих депутатов — беспартийные организации масс. Большевики во главе с Лениным увидели в Советах эффективный инструмент борьбы против царизма и буржуазии и одновременно — зачаток и прообраз новой, революционной власти. Поэтому перед членами РСДРП была поставлена задача участвовать в Советах, добиваться расширения и углубления влияния социал-демократии на пролетариат, а пролетариата — на ход и исход начинавшейся в стране революции. Для этого следовало привлекать к участию в Советах возможно более широкие слои рабочих, а также представителей крестьян, солдат и матросов; содействовать изживанию Советами и рабочими в них «иллюзий соглашательства с буржуазией», разъяснять «обманчивость форм буржуазно-демократического парламентаризма». Одним словом — вести дело к взятию Советами реальной политической власти путем свержения правительства, если необходимо — вооруженным путем. (В.И. Ленин, ПСС, Изд. 5-е., т. 12, с. 231; т. 35, с. 235.).

 

Понятно, что задача формирования сильных пробольшевистски настроенных Советов в центре Российской империи — С.-Петербурге, в решении которой на А.А. Дивильковского была возложена не последняя роль, имела особенно важное значение: именно на питерский Совет, в первую очередь, стали бы опираться большевики в случае, если бы революция 1905 года закончилась победой.

 

Однако история распорядилась иначе, и деду моему не довелось в ту пору много сделать в плане организации новой, революционной власти. Как он писал позднее, «до смерти напуганная либеральная буржуазия бросилась в объятия царя и стала применять массовый «локаут» (расчет) к рабочим. Ободренный этим царь решил покончить с рабочим «своеволием», арестовав и потом сослав Петербургский Совет. В ответ объявлена была новая всероссийская забастовка, но уставший от кризиса, безработицы и голода и мало еще спаянный организацией рабочий класс не провел ее дружно. И темное крестьянство в лице армии недостаточно поддержало. Только Московское восстание осталось геройским 5-ым действием этой трагической борьбы».

 

В России наступила пора суровых репрессий против революционеров и одновременно — попыток властей провести некоторые буржуазно-демократические, «либеральные», как сейчас сказали бы, преобразования («столыпинские реформы»).

 

Спасаясь от неизбежного нового ареста, Анатолий Авдеевич с женой и детьми уехал подальше от Питера, в Финляндию (она входила тогда в состав Российской империи), и поселился в Выборге.

 

Во время пребывания в Выборге в семье Дивильковских произошло событие, само по себе не ахти какой важности, но заслуживающее упоминания по причине неординарности его участников: в феврале 1906 года в Выборгской римско-католической церкви Св. Гиацинта состоялось крещение двух младенцев — Ивана и Елены Дивильковских (Аленушка родилась в 1903 году).

 

Крестным отцом («восприемником») мальчика стал его родной дядя поручик Георгий Авдеевич Дивильковский; девочки же, согласно сохранившемуся «удостоверению», — «мещанин города Нижнего Новгорода Алексей Максимович Пешков».

 

Не знаю, специально ли для того приезжал Максим Горький в Выборг; но сам факт участия его в обряде крещения подтверждает, что дед мой и «великий пролетарский писатель» были близки и дружны. Однако, если полагаться на свидетельства Е.Ф. Дивильковской, дружба эта в ту же пору и расстроилась7). 7 ) «С тех пор, ― писала далее Екатерина Францевна в том же письме, ― мы увиделись с Алексеем Максимовичем только в Москве. Когда мы приехали в Москву в ноябре 1918 г., в «Националь», в 1-й Дом Советов прибежал к нам Максим, сын Алексея Максимовича, который был учеником моего мужа по школе Ив. Ив. Фнулера в Женеве, и пришла к нам Екатерина Павловна Пешкова. С Алексеем Максимовичем муж встретился где-то на собрании...».

 

Что же до решения крестить детей, да еще (под влиянием польки Екатерины Францевны, наверное) в католическую веру, то это было, думаю, со стороны деда Анатолия Авдеевича вынужденным шагом: назревала эмиграция, и надо было «выправлять бумаги».

 

Находясь в Выборге, Анатолий Авдеевич основал и возглавил «русский отдел» местной социал-демократической организации, которая, между прочим, приняла участие в подготовке вооруженного восстания матросов в Кронштадте и Свеаборге летом 1906 года. Однако и эта попытка восстания закончилась неудачей, а волна репрессий против «бунтовщиков» накатилась на Финляндию.

 

Через своих друзей, финских социал-демократов, дед узнал, что к местным властям поступило из Петербурга предписание его арестовать. И он вновь ударился в бега — на этот раз уже за пределы Российской империи. Началась долгая эмигрантская жизнь семьи Дивильковских.

В «прекрасном далеке»

В марте 1906 года Анатолий Авдеевич добрался до Швейцарии и поселился в Женеве. Было ему в ту пору 33 года, был он не очень крепок здоровьем и обременен многочисленной семьей.

 

Имеется не так уж много следов литературной работы деда в этот период — пара упоминаний о статьях в «Дискуссионном листке» РСДРП и органе швейцарских левых - газете «Завтра» («Demain»). Непросто было, наверное, Анатолию Дивильковскому найти источники пропитания для такой оравы — в буквальном смысле «семеро по лавкам» ― да еще и суметь дать детям недурное образование: мой отец, дядя Максим и все тетки учились в швейцарских школах и к моменту возвращения в Россию прекрасно владели двумя-тремя иностранными языками, в том числе французским — как родным (почти все сохранившиеся их письма той поры написаны по-французски).

 

Видимо, «секрет» состоял, во-первых, в исключительно скромном образе жизни семейства; В.Д. Бонч-Бруевич в своем некрологе-воспоминании, касаясь жизни Анатолия Авдеевича Дивильковского в Швейцарии, писал, что тому «пришлось испить до дна горькую чашу тяжелого существования с семьей в голодное и безработное время эмиграции». 

 

Во-вторых, среди российских социал-демократов, живших за границей, практиковалась денежная и другая материальная взаимопомощь, причем следил за постановкой этого дела едва ли не сам В.И. Ульянов-Ленин. Дед как многосемейный товарищ, по-видимому, получал определенное вспомоществование из «партийной кассы».

 

За счет каких средств формировалась эта касса, мне не известно, но думаю, что главную роль играли взносы российских «сочувствующих» богачей типа Саввы Морозова и гонорары писателей-партийцев, включая самого Ленина, а также Максима Горького.

 

Сохранились указания и на то, что Дивильковские посещали в ту пору бесплатную столовую, открытую для российских политэмигрантов в Женеве в доме одного из них — В. Карпинского.

 

По-прежнему Анатолий Авдеевич считал главным делом своей жизни общественную борьбу, по-прежнему тратил силы души и интеллекта на поиски путей осуществления дорогих ему идеалов социализма. Поиски эти не были ни просты, ни прямолинейны.

 

В российском социал-демократическом движении все глубже пролегала трещина между твердыми приверженцами теории пролетарской революции, подразумевавшей не только устранение экономического могущества капиталистов, но и ликвидацию их самих «как класса», и различными фракциями сторонников более «мягкого» варианта продвижения к социализму, допускавшего компромиссы и сотрудничество с буржуазией. 

«Прекрасное далеко». Уголок Швейцарии

Две любительские фотографии начала ХХ века: Анатолий Авдеевич Дивильковский с женой и детьми в Швейцарии

 

Первые стали известны в истории как «большевики», вторые же были названы «меньшевиками» (отчасти к ним примыкали также «эсеры»).

 

Под влиянием драматических, кровавых событий 1905 года в России водораздел между двумя течениями резко расширился и сделался непреодолимым.

 

Стороны, до 1912 года формально сохраняя организационное единство в рамках РСДРП («Российской социал-демократической рабочей партии»), спорили все более ожесточенно и по все более широкому кругу вопросов — об аграрной программе, об использовании легальных и нелегальных форм борьбы и т.п.; но в основе всех разногласий лежало то же фундаментальное противоречие: пусть, если необходимо, жертвы, насилие и кровь, ― лишь бы не капитализм, ― по сути дела, говорили большевики и готовили новый этап бескомпромиссной революционной борьбы; пусть, если это неизбежно, капитализм, лишь бы не революция, ― фактически возражали им оппоненты и стремились перевести стрелку на «чисто демократический», т.е. в рамках капитализма остающийся путь реформ.

 

Много уже позднее, характеризуя причины и сущность этого раскола, А.А. Дивильковский писал:

 

«Многие, если не большинство революционеров того периода принадлежали к интеллигенции, т.е. по существу дела к мелкобуржуазной демократии, и были лишь увлечены крайне острой в России политической борьбой левее своей собственной классовой позиции. Только Ленин и другие чуткие товарищи, группировавшиеся вокруг него, сумели раз навсегда перейти — «с оружием и багажом», по французской поговорке, ― на точку зрения рабочего класса. Остальные же в той или иной степени, одни раньше, другие позже, не выдерживали проверку практикой: приближение давно, казалось бы, жданной и желанной революции смущало многих, в том числе старейших, преданнейших, казалось, революционеров (как вся группа «Освобождение труда» во главе с Плехановым), непредвиденною ими силою грядущего революционного напора рабочих и крестьянских масс…»

 

И в другом месте:

 

«Ленин считал 1905 год подъемом на высшую точку в деле революции — вот почему он и не раскис, не изменил ее делу в последующие тяжелые годы, когда разбитая армия развалилась, истощенный страшным усилием борьбы трудовой народ наружно погрузился как будто в полный летаргический сон. Другие — меньшевики, как Плеханов, Мартов, эсеры, даже иные из большевиков в панике кто бежал от дела, кто проклинал революцию, слишком-де зарвавшуюся (Плеханов говорил: «Не надо было браться за оружие»), кто плелся позорно хвостом за кадетами (руководящей партией буржуазии), след., и на поводу у царя и его министров. Ругали на чем свет стоит нелегальную рабочую партию...»

 

Далеко не все, считавшие себя социалистами, оказались тогда способны идти на дальнейшую конфронтацию с жестоко подавившим революцию царским правительством и блокировавшейся с ним буржуазией. Кто-то не смог или не захотел переступить моральный барьер, запрещавший сознательно подталкивать и направлять события в русло борьбы, заведомо связанной с жертвами и кровью...

 

Такие люди порывали с Лениным и большевиками. Но и в их среде не было единства. В зависимости от степени влияния указанных соображений и факторов меньшевики той поры разделились на ряд групп и фракций — от так называемых «ликвидаторов», требовавших отказа от всех нелегальных форм борьбы вплоть до ликвидации самой партии, до «меньшевиков-партийцев», приближавшихся, хоть и не без колебаний и оговорок, к поддержке линии Ульянова-Ленина.

 

Все эти споры велись, все эти страсти кипели и среди тех нескольких десятков российских социал-демократов, которые, как Анатолий Авдеевич, обосновались в Женеве. Участие в этих спорах и «разборках» было едва ли не главным занятием моего деда в ту пору.

 

Ему, типичному интеллигенту-«литератору», вряд ли легко давалось подчинение суровым требованиям партийной дисциплины и участие в классовых стычках и побоищах, к которым продолжали звать большевики8). 8 ) Говоря его же словами, партия, как ее тогда понимали большевики, «должна была принять вид заимствованной от героев-«народовольцев» тесной, неуловимой подпольной организации опытных «профессиональных революционеров», проживающих — если надо — нелегально, по чужим паспортам, если надо — не знающих семьи и личных интересов, готовых всегда скрыться здесь, чтобы появиться там...».

 

С другой стороны, не было ничего прочнее, глубже и искреннее его коммунистических убеждений. Это сочетание, думаю, и определило вектор движения А.А. Дивильковского в сумятице партийных пристрастий и дискуссий среди российских социал-демократов в период, последовавший за подавлением революционных выступлений 1905 года в России.

 

Поначалу, оказавшись в эмиграции, дед примкнул к группе Плеханова, в котором чтил родоначальника марксизма в России, — т.е. к «меньшевикам-партийцам». Он занял в этой группе «крайне левый фланг» — фактически где-то между меньшевиками и большевиками. Когда же накал идейной и политической борьбы в партии стал достигать предела и «сидеть между двух стульев» было уже невозможно, Анатолий Авдеевич начал «дрейф» в сторону большевизма.

 

В 1910 году, когда на какое-то время наметилось объединение усилий Ленина и Плеханова в борьбе против «ликвидаторов», А.А. Дивильковский вместе с некоторыми другими российскими социал-демократами попытался добиться соединения «плехановцев» с группой Ленина. Плеханов, однако, на это не пошел.

 

Между тем, в Российской империи снова назревал глубокий социально-экономический и политический кризис, вновь закипала волна стачечного движения в городах и крестьянского брожения на селе. По словам деда, к 1914 году «дело зашло так далеко, что не вспыхни мировая война, рабочие Питера, а за ними Москвы и всей России уже померились бы снова силою с царем и буржуями. И февральская революция 1917 года случилась бы, может быть, тремя годами раньше. Но перебила дело война — отчасти, разумеется, и заведенная царем для спасения своей много-окровавленной короны путем отвлечения народного внимания на внешнюю опасность и на военную добычу — завоевание Константинополя, Галиции, быть может Персии и проч.»

 

В условиях вызревания революционной ситуации в России, когда уже нельзя было тратить все силы и время на теоретические дискуссии и требовалось переходить к практическим действиям, большевики по инициативе Ленина окончательно порвали с меньшевиками, в том числе Плехановым, и провозгласили свою, большевистскую организацию единственной действительной РСДРП. Было это в 1912 году. В том же году, почувствовав, что и для него пришло время четко определиться в своих симпатиях, дед мой тоже вышел из группы Плеханова.

 

Вслед за большевиками он признавал теперь «жестокую, но единственную необходимость открытой гражданской войны», т.е. революционного захвата власти в России социалистами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

 

В 1914 году, когда разразилась первая мировая война (и даже за некоторое время до этого), в центр споров в социал-демократической среде выдвинулся вопрос об отношении к лозунгу «обороны отечества». Позиция А.А. Дивильковского по этому вопросу была уже вполне «большевистской». Вот как он несколькими годами позднее оценивал сложившуюся в ту пору ситуацию:

 

«Усиленная и быстрая концентрация мирового капитала, стекающегося в конце концов в руках немногих могущественнейших банков и трестов, должна была рано или поздно привести к ужасающему столкновению интересов между крупнейшими хищниками «великих» наций из-за внешних рынков, из-за колоний, вообще из-за верховного экономического господства в мире. Когда же это произошло, старый Плеханов и вся «Группа Освобождения труда», Каутский, считавшийся когда-то лучшим знатоком теории Маркса, Ж. Гэд во Франции и проч., и проч. — все вдруг позабыли слова Марксова «Коммунистического Манифеста» о «вопросе собственности» как «основном вопросе всего движения»... и принялись, как жалкие приказчики капитала, проповедовать «защиту отечества», т.е. защиту частной собственности капиталистов каждой нации».

 

Но, спрашивал дед, не пожелавший отказаться от принципов, которых смолоду придерживался, «что же в своем отечестве при буржуазном строе защищать лишенному всякой собственности пролетарию?» И, как Ленин и другие большевики, он занял позицию «интернационализма», стал призывать к тому, чтобы одетые в солдатские шинели рабочие и крестьяне, — все равно, по какую сторону от линии фронта, — повернули бы штыки против своих угнетателей, «превратив войну империалистическую в войну гражданскую».

 

Занятая позиция требовала действий, и дед стал действовать. В начале 1918 года он вошел в Женевскую группу российских эмигрантов-большевиков и принял участие в ведении антивоенной пропаганды и агитации в пользу Советской власти, в т.ч. во французских войсках. С этой целью ему не раз приходилось нелегально переходить швейцарско-французскую границу. За эту «подрывную работу», а также за укрывательство германского революционера Вейбеля, бежавшего из германской армии в Швейцарию и нашедшего на какое-то время приют на женевской квартире у Дивильковских, Анатолий Авдеевич был арестован швейцарскими властями и заключен в тюрьму летом 1918 года.

Ближе к Ленину

 

И вновь, как и в 1905 году, моего деда освободила пролетарская революция.

 

Через свое первое дипломатическое представительство—миссию в Берне (Швейцария), которую возглавил большевик Я. Берзин,9) Советская Россия вступилась за русских эмигрантов-социалистов, добилась от швейцарских властей освобождения тех из них, кто был репрессирован, и оказала помощь в их возвращении на Родину. 9) В федеральных архивах Цюриха, с которыми знакомилась Анетта Карач-Гаттикер, автор вышедшей в 1975 г. в Швейцарии книги о покушении на советского полпреда в Италии В.В. Воровского, содержится любопытное свидетельство: как утверждал вернувшийся в начале 1918 г. из Советской России руководитель швейцарских коммунистов А. Платтен, в Москве тогда рассматривалась возможность назначения на пост советского полпреда в Берне самого Анатолия Авдеевича Дивильковского. В дальнейшем, однако, остановились на кандидатуре Берзина.

 

Вот как рассказывал о последнем периоде жизни семьи Дивильковских в Швейцарии и ее переезда в РСФСР 16-летний Максим Дивильковский в одном из писем, датированном 8 июня 1920 года:

 

«После твоего отъезда из Швейцарии и до июня-месяца (1918 г. — С.Д.) мы жили ужасно плохо, все время голодали.

 

 

В июне Мария уехала в Берн работать в русской миссии, Иван уехал туда же месяц спустя. Нана работала в фирме «Демьер и Ко», на ул. Италии. Мы с Еленой жили за городом, в деревне Фоссар... Затем, 3 августа, папа был арестован и отправлен в Цюрих, в тюрьму. Тогда мама, Елена и я тоже отправились в Цюрих. Там мы оставались до 1-го сентября, когда папу освободили... Потом папа уехал в Берн устраивать наш отъезд в Россию. В начале октября все собрались в Берне… Все вещи были распроданы... 2 ноября мы отправились на поезде, набитом эмигрантами, русскими солдатами и т.д… Три дня потребовалось, чтобы пересечь Германию... Затем ехали через Польшу — Калиш, Лодзь, Варшаву, Брест-Литовск и Барановичи. По дороге половина пассажиров заболела испанским гриппом, Елена, мама и я тоже. В Барановичах нас поместили в бараки, и мы там прожили четыре дня. Мама и я поправились, а у Елены началось воспаление легких. Потом нас отправили в вагонах для скота до границы, на реке Бобр. Там нас высадили на снег, и поезд ушел. Елену поместили в бараке для немецких солдат, другие больные спали прямо на снегу. Елена все время бредила. На следующий день отправились — одни пешком, а больные на телегах до Бобра, на русской территории. Это было 16 ноября 1918 года. 17-го в 2 часа ночи Елена умерла. Ее похоронили в три часа дня на деревенском кладбище. На следующий день мы отправились в русских вагонах до Москвы, куда прибыли 22 ноября...».

 

Так семья Дивильковских лишилась одной из дочерей. На память об Аленушке, крестнице Максима Горького, в семейном архиве хранится письмо, которое она отправила сестре Юлии в Женеву в январе 1917 года из Канн, Франция.

 

Как видно из письма, Алена уже тогда была тяжело больна, и, по-видимому, по рекомендации врачей моя бабушка, Екатерина Францевна, вывезла ее к морю в надежде, что там девочка окрепнет и поправится.

 

Письмо это, мне кажется, не может не тронуть глубиной чувства и недетской серьезностью: Алене, когда она его писала, было всего тринадцать лет. Привожу выдержки из него в переводе с французского языка, на котором письмо было написано:

 

«Канны, вторник, 3 января

 

Юленька, я не смогла написать тебе сразу, потому что была очень, очень утомлена дорогой. Я и сейчас не в состоянии много писать, хотя чувствую себя значительно лучше…

 

Наконец-то я в этих Каннах, куда так хотела попасть! Не могу передать, как я счастлива, — особенно со вчерашнего вечера, потому что приходил мой доктор, который мне очень понравился... Он похвалил меня за то, что я была умницей и так долго просидела, не двигаясь, в шезлонге, и сказал, что я буду вознаграждена за это: еще несколько дней, и мне можно будет вставать и потихоньку привыкать двигаться... И скоро, о радость! я смогу выходить на улицу.

 

23 января

 

Вот уже почти три недели прошло, как я начала это письмо, и так много с той поры переменилось. Я уже не лежу в постели и не так устаю писать... Я очень, очень рада, что ко мне возвращаются силы... Но в данный момент я в плохом настроении—в одном из тех приступов дурного расположения духа, без всякой особой причины, когда все вокруг кажется гадким и банальным и все прохожие на улице раздражающе вульгарны... когда хочется запереться в башне из слоновой кости, спрятавшись ото всех... или, за неимением башни из слоновой кости, хотя бы просто одеть свою новую кофточку — шелковую, ярко-синюю, сделать прическу и немножко попудриться... Мне стало бы веселее!.. Но мама в комнате, и, узнай она, о чем я думаю, она была бы шокирована. И я довольствуюсь тем, что гляжу в камин, где пляшут маленькие синие язычки пламени на раскаленных докрасна поленьях, и на веточки свежей, только что сорванной мимозы. У меня в вазе стоят еще фиалки, — они такие нежные. Их я тоже нашла и сорвала сегодня днем... Они так хорошо были спрятаны в траве и листьях, что их выдавал только запах. Первые январские фиалочки! Я им так обрадовалась, а когда срывала их, то забыла даже, что над головой у меня хмурое серое небо...

 

10 часов вечера

 

Юленька, я делаю большую глупость — продолжаю писать в такой поздний час... Надо бы быть умницей и спать... Но в голову лезет столько разных мыслей... Я думаю о мужестве... О тех тяжких часах, когда трудно жить, как это мне представилось сегодня..., о мрачных часах, которых так много в этой жизни и которые, вопреки всему, нужно уметь превратить в радостные, веселые... Да, надо уметь гнать от себя все безобразное, банальное и глупое... Надо уметь, надо хотеть жить в красоте, несмотря ни на что.

 

Иногда нужно так мало, чтобы пробудить дремлющую в глубине нас другую жизнь... И ничто не причиняет столько страданий, не порождает в душе такого отвращения к окружающему, как сознание, что эта внутренняя жизнь в тебе угасла. Когда живешь только наружно, ... чувствуешь себя такой опустошенной, так иссушено твое «я», точно ему не хватает жизненных соков.

 

Но когда просыпается внутренняя жизнь, — ах, как она прекрасна!.. Ужасна не смерть, настоящая смерть, которая есть всего лишь переход в истинную жизнь, — ужасна «смерть заживо», которая подкрадывается коварно, как болезнь. Надо гнать ее от себя — и для этого есть средство: надо сделать над собой усилие, усилие трудное, которое дорого стоит... Усилие доброты... Поднять из глубин, вывести наружу и распространить вокруг себя ту, щедрую жизнь. Отдавать, бескорыстно отдавать всю себя другим... Потому что отдавать — не значит растрачивать попусту... человек создан не для того, чтобы принадлежать себе; надо, чтобы он беззаветно отдавал себя другим, — и в этом его величие...

 

Суббота, 27

 

Юленька! Я должна закончить это письмо... Оно немножко странное и, несомненно, нисколько тебя не заинтересует. Но, как я уже говорила, я всегда пишу под влиянием минуты, все, что попадет мне на карандаш... Сегодня на ум идет одно, завтра другое... Но мне кажется, что во всем этом есть свой порядок, своя связь... все увязывается с одним, главным, и это главное — моя вера... Моя прочная, все более твердая христианская вера, подобная стволу могучего дерева, из которого могут вырастать тысячи веточек, тысячи сумасшедших капризных зеленых побегов...

 

Моя милая Юленька, как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь, рядом со мной; видеть, говорить, спрашивать, слушать тебя, как в прошлый раз, когда ты приходила перед своим отъездом и мы чувствовали себя такими близкими друг другу... После того, как ты ушла, вернулась мама, очень усталая, поэтому, наверное, к лучшему, что тебя уже не было... У меня опять были с ней трудные объяснения — все о том же, о религии... Если ты еще увидишь ее после ее возвращения в Женеву, постарайся не говорить ей ничего, что могло бы напомнить ей об этом...».

 

Конец письма Алены, к сожалению, не сохранился. Самой же девочке, этой юной христианке в семье убежденных атеистов и революционеров, оставалось жить меньше двух лет... Светлая память!

 

 

Могила Алёны Дивильковской на берегу реки Бобр

Что касается Юлии и двух других сестер — Маши и Насти, то все они благополучно вернулись в Советскую Россию, впоследствии повыходили замуж, народили детей и прожили долгую, хотя и очень разную, но вполне достойную и по-своему интересную жизнь.

 

Это относится и к младшей из оставшихся, Насте, которая отличилась поначалу столь же экстравагантным, сколь и кратковременным первым браком, о котором стоит упомянуть.

 

Дело в том, что мужем моей тетушки, которую в семье называли «Нана», стал, было, никто иной, как гроза российской «контры», заместитель Феликса Дзержинского по ВЧК (Всероссийской чрезвычайной комиссии) латыш Ян Петерс. История романа между «Нана» и Петерсом описана моим отцом Иваном и дядей Максимом в их письмах, соответственно, сестрам Марии и Юлии (первое письмо написано в марте, второе—в июне 1920 года). Иван Дивильковский изобразил дело так:

 

«В ноябре 1919 года Нана влюбилась в Петерса из Чрезвычайной комиссии и вышла за него замуж; но Петерс сразу же после этого уехал в Ростов-на-Дону, где он теперь и пребывает, а Нана выплакала все глаза, его ожидаючи».

 

По версии же Максима (более поздней по времени и потому несколько более полной), «Нана помолвилась с Петерсом, он уехал в Ростов и там заболел тифом; она поехала к нему, он ей разонравился, она разорвала помолвку и укатила в Кисловодск». В дальнейшем легкомысленная «Нана», проработавшая некоторое время в Народном комиссариате по иностранным делам, нашла там себе нового супруга.

 

Скоротечная любовь между Настей Дивильковской и Яном Петерсом вряд ли оказалась бы возможной, если бы не существовало довольно тесной связи между семьей Дивильковских и ВЧК, — двое молодых людей познакомились, разумеется, не на улице. Никто иной, как Екатерина Францевна Мацеевская-Дивильковская, моя бабка, польская дворянка по происхождению и мать пятерых детей, сотрудничала (разумеется, с ведома деда) в грозных девятнадцатом и двадцатом годах с грозной «чрезвычайкой», — кажется, главным образом в качестве связной...

 

Коль скоро пришлось упомянуть о дочерях Анатолия Авдеевича и Екатерины Францевны, — два слова и об их сыновьях:

 

…В конце 1918 года в Москву из Швейцарии вместе с родителями и сестрами прибыли двое молодых Дивильковских — Иван 17-ти и Максим — 14-ти лет от роду. Были они оба не очень крепкого здоровья: у Ивана находили туберкулез легких, Максим же за то, что постоянно болел и «куксился», по аналогии с «Горьким» был прозван в семье «Максимом Кислым». Зато были они, бесспорно, не глупыми, грамотными и по-европейски воспитанными юношами, прекрасно владевшими как русским, так и французским языками и способными, при необходимости, объясниться также по-английски, по-итальянски и по-немецки.

Служебные записки из ВЧК на имя Екатерины Францевны Мацеевской-Дивильковской

Если учесть, что это были дети человека, лично известного В.И. Ленину (о чем чуть ниже), то едва ли стоит удивляться тому, что довольно скоро оба оказались на службе в Народном Комиссариате по иностранным делам (Наркоминдел) — Иван сразу же по прибытии в Москву, а Максим года два спустя.

 

В дальнейшем пути в карьере Ивана и Максима Дивильковских разошлись; однако, судьбы их схожи тем, что оба прожили жизнь трагически короткую, но по-своему насыщенную и яркую.

 

Мой отец Иван Анатольевич довольно быстро продвигался по служебной лестнице в Наркоминделе: двадцати семи лет отроду он стал секретарем коллегии наркомата (должность, в дальнейшем переименованная в «генерального секретаря НКИД»); в этом качестве он сопровождал наркома М.М. Литвинова в многочисленных поездках за рубеж, в том числе в 1933 г.— в Соединенные Штаты Америки для переговоров с Франклином Рузвельтом и установления дипломатических отношений между СССР и США; еще через пару лет был назначен советником полномочного представительства (посольства) СССР во Франции, прибыл к месту назначения, но, проработав недолго, вскоре погиб в автомобильной катастрофе в окрестностях города Мец (август 1935 г.).

 

Что касается Максима, то, получив в 1923 году пулю в ногу при покушении в Лозанне белоэмигранта Конради на советского полпреда в Италии В.В. Воровского (о чем также будет рассказано ниже), он вскоре покинул дипломатическое ведомство, поступил на учебу в Московский государственный университет, окончил его и тоже стал быстро продвигаться по ступенькам иерархической лестницы, но уже на совершенно ином поприще: тридцати с небольшим лет от роду Максим Анатольевич был кандидатом наук — специалистом в области нарождавшейся тогда ядерной физики, учеником академика Капицы, «сталинским стипендиатом» и докторантом.

 

Но смерть рано оборвала и эту жизнь: в 1941 году ополченец-доброволец, сотрудник Физического института Академии Наук СССР М.А. Дивильковский погиб в бою на советско-германском фронте, кажется, под Волоколамском (никаких официальных бумаг о его смерти и ее обстоятельствах в семью не поступало).

 

Вернемся, однако, к судьбе старшего Дивильковского.

 

По прибытии в Москву в ноябре 1918 года мой дед был принят едва ли не «по высшему разряду» — насколько это было возможно в разоренной, голодной, расколотой гражданской войной и отбивавшейся от иностранных интервентов стране. Судя по всему, в его бытовом и служебном устройстве принимал участие сам В.И. Ленин, которому фамилия Дивильковский явно была знакома.

 

Уже через четыре дня после приезда в столицу Советской России, 26 ноября, Анатолий Авдеевич с семейством был вселен в «1-й Дом Советов» (комната 331), как в ту пору именовалась известная московская гостиница «Националь» («2-м Домом Советов» стал не менее известный «Метрополь»).

 

Названия говорят сами за себя: расположенные в непосредственной близости от Кремля, 1-й и 2-й дома Советов превратились в места проживания «важных персон» из числа советских и партийных работников, тех, кто должен был всегда быть, что называется, «под рукой». Деду, к тому же, было доверено заниматься распределением жилплощади в помещении «Националя» в качестве одного из членов «комиссии 1-го Дома Советов».

 

Что касается партийных и служебных дел, то Анатолий Авдеевич позднее писал так: «Введен я был в Московскую организацию РКП(б) (Российская коммунистическая партия большевиков — так стала именоваться после октября 1917 года бывшая РСДРП – С.Д.) Я.М. Свердловым в 1918 г., от имени ЦК, поставлен тогда же на работу лично В.И. Лениным». Работа была, в основном, «литературная», пропагандистская, а отчасти и организаторская.

 

Что касается партийных и служебных дел, то Анатолий Авдеевич позднее писал так: «Введен я был в Московскую организацию РКП(б) (Российская коммунистическая партия большевиков — так стала именоваться после октября 1917 года бывшая РСДРП – С.Д.) Я.М. Свердловым в 1918 г., от имени ЦК, поставлен тогда же на работу лично В.И. Лениным». Работа была, в основном, «литературная», пропагандистская, а отчасти и организаторская.

 

Неудивительно поэтому, что деда моего постоянно «перебрасывали» с должности на должность, из учреждения в учреждение. Мне кажется, он выполнял при этом роль своего рода комиссара-порученца ЦК и лично Ленина в создававшемся идеологическом и пропагандистском аппарате. Во всяком случае, карьера его была тогда прямо-таки калейдоскопической.

 

В декабре 1918 года Анатолий Авдеевич был назначен заведующим отделом фельетонов журнала «Беднота»; в 1919 году — сотрудником информационного агентства РОСТА, затем—газеты «Коммуна». Еще некоторое время спустя он занимается постановкой дела в «Центральной школе советской работы» (впоследствии — «Свердловский университет»), в частности, отвечает за организацию выступлений Ленина перед слушателями этой школы летом 1919 года.

 

Одновременно дед, как и многие другие партийные и советские работники той поры, постоянно выступал сам с докладами и беседами на предприятиях и в учреждениях. Он числился в агитационно-пропагандистском активе Московского комитета большевистской партии, по поручению которого, в частности, им была в те годы написана брошюра «Революционное движение в России и история Р.К.П.».

 

В качестве активного пропагандиста Анатолий Авдеевич присутствовал на организованном Московским комитетом РКП(б) в сентябре 1919 года и ставшем печально знаменитом собрании в Леонтьевском переулке: во время собрания партийных пропагандистов и агитаторов в помещении, где оно проходило, взорвалась бомба, брошенная противником Советской власти. То было начало «белого террора» в послереволюционной России.

 

Несколько участников собрания в результате этого взрыва были убиты; дед мой отделался новым ранением в ногу.

 

О чем говорил в ту пору в своих выступлениях и писал в статьях (в журнале «Печать и революция», «Красной газете» и других) Анатолий Авдеевич? Главным образом — о «текущем моменте», о задачах, которые ставили перед собой большевики после взятия власти в России. Не вдаваясь в детали, приведу его суждения лишь по двум-трем актуальным тогда вопросам:

 

О разгоне «Учредительного собрания» (фактическом отстранении большевиками от власти представителей всех других политических течений). В декабре 1918 года дед, в частности, писал:

 

«Народоправление» — прекрасная вещь. Но если оно, благодаря обману буржуазии и неопытности трудящихся, оказывается в руках заклятых врагов всякой настоящей демократии — буржуазии и помещиков, то — долой формальную, мнимую демократию, и пусть здоровый пролетарский кулак водворит действительную власть рабочих и крестьян! Советы — наилучшая форма такой, единственно демократической, несомненно большинства рабочих и крестьян власти в переходное время, когда подавление буржуазии — первейшая необходимость».

 

По поводу создания в марте 1919 года III (Коммунистического) Интернационала и «стратегии единой мировой революции»:

 

«Конечно, международная революция во много раз труднее для осуществления, чем русская. Главная трудность заключается в том, что там дело идет о странах... так называемых «метрополиях», т.е. империалистских спрутах, тысячью своих торгово-промышленных, финансовых и политических щупальцев сосущих прибыль и кровь из прочих, более слабых стран всего мира. И потому там рабочие — по крайней мере в своих верхних слоях... тоже развращены участием в общем с буржуазией высасывании Азии, Африки, Южной и Средней Америки... Разбить эту гнусную кору, наросшую на пролетариате Англии, Франции, Германии, когда-то славном своей пламенной революционностью, — вот труд ближайших лет... Но это дело более или менее долгое».

 

И, спустя еще пару лет, дед уточнял:

 

«Задача III Интернационала — поднять рабов колоний и в первую голову крестьянского Востока против общего врага — империализма. Вторая его задача — опершись на восстание колоний, сорганизовать революцию рабочих и крестьян в капиталистических странах Запада.

 

Наше дело в Советском Союзе — строить у себя социализм и продержаться, пока раскачается революция на Западе и Востоке».

 

В 1919-1920 гг. Красная Армия в тяжелых боях нанесла поражение опиравшимся на поддержку стран «Антанты» (Англия, Франция и «примкнувшие» к ним США) контрреволюционным войскам Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля и отразила попытку интервенции со стороны Польши. 

«Вся власть Советам!». Плакат на Красной площади в Москве. 1920-е годы. Фото И.А. Дивильковского

Анатолий Авдеевич Дивильковский. Фото начала 1920-х годов

Владимир Ильич Ленин. Начало 1920-х годов

Анатолий Авдеевич откликнулся на окончание иностранной военной интервенции и гражданской войны в России, в частности, следующими словами:

 

«Это можно назвать чудом современной истории. Нет сомнения, что Англия, Франция, Америка по богатству, технике, вооружению, всей вековой капиталистической организации, вековому опыту управления и сейчас во много-много раз сильнее нашей разоренной, нищей и слишком мало образованной страны. А вот же отскочили от нас, как от огня! В чем дело? Дело в первую голову, конечно, в небывало огромном подъеме рабочих и крестьянских масс России против жесточайшего их разорения и беспощадного губительства на войне господами и хозяевами, помещиками и буржуазией; дело также в науке пролетарской революции, опирающейся на ясное понимание, до мельчайших закоулков, всей хозяйственной и политической организации наших врагов, всех источников их силы и слабости — понимание, воплотившееся прежде всего в Ленине»

 

... Оправившись от ранения, полученного при взрыве в Леонтьевском переулке, Анатолий Авдеевич снова взялся за работу по налаживанию советской печати. На этот раз — в качестве «ученого секретаря» отдела агитации и пропаганды в Государственном издательстве (Госиздат), а вскоре — в газете «Правда», где он возглавил отдел рабочей жизни и активно участвовал в налаживании сети «рабкоров» («рабочих корреспондентов»).

 

Была в ту пору у А.А. Дивильковского и еще одна «нагрузка» — он являлся членом «тройки» (комиссии) Моссовета «по улучшению положения рабочих и поднятию производительности труда по городу Москве».

 

«У отца все время страшно много работы, его редко видят дома», — писал в те дни в одном из своих писем Иван Дивильковский.

 

«Звёздный час» моего деда настал в 1921 году, когда его ввели в штат Совета Народных Комиссаров (СНК, или Совнарком), — правительства Советской России

 

Должность у Анатолия Авдеевича была довольно скромной — помощник управляющего делами Совнаркома (им был Н.П. Горбунов). В действительности, однако, как свидетельствует Бонч-Бруевич, дед перешел «в непосредственное распоряжение председателя СНК», т.е. В.И. Ленина, который «поручил ему работу «ответственного корреспондента», отдавая на прочтение, разработку и для ответа огромное число писем, приходивших на имя Владимира Ильича как из СССР, так и из-за границы».

«Дело Советникова» и «дело Дивильковского»: пролетарская диктатура или власть криминально-бюрократической «элиты» в России?

Из истории возникновения дилеммы

Текущая работа с письмами была главным, но не единственным занятием А.А. Дивильковского в Управлении делами Совнаркома. Хотя и ненадолго, дед вошел в круг лиц, имевших непосредственный доступ к Ленину (указания на это можно найти в книге «В.И. Ленин. Биографическая хроника», М.1970. т. 11, стр. 711, т. 12, стр. 14, 15, 36, 59), и получал прямо от него отдельные поручения.

 

Так, в начале декабря 1921 года он составил по заданию Предсовнаркома текст письма ряду ведущих партийных и государственных деятелей «О применении «живой связи». Речь шла о целесообразности личного, в обход разного рода ведомственных канцелярий, обращения этих деятелей к отдельным партийным работникам на местах для срочного решения тех или иных оперативных и организационных вопросов.

 

В публикациях позднейших лет (В.И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 44; «Ленинский сборник», т. XXXIX, М.1970) документ этот фигурирует как письмо за подписью одного В.И. Ленина, тогда как в действительности — согласно заверенной копии, хранящейся в бывшем Центральном партархиве ИМЛ при ЦК КПСС, — под письмом «О применении «живой связи» стояло две подписи: «Председатель Совета народных комиссаров В. Ульянов-Ленин» и ниже: «За Управляющего делами Совнаркома А. Дивильковский». «Ильич» был, безусловно, демократ, чуждый бюрократического чванства и высокомерия, однако последующие вожди (исключая, может быть, Н.С. Хрущева и Ю.В. Андропова) предпочитали этого не афишировать.

 

В это же время — фактически в последние недели своей полнокровной активной деятельности перед тем, как в мае 1922 г. его поразил тяжелый недуг (заболевание сосудов головного мозга), В.И.Ленин возложил на Анатолия Авдеевича руководство своей служебной приемной — в той, во всяком случае, части, которая касалась контактов с населением. Известно, что они вдвоем несколько раз обсуждали работу с входящей корреспонденцией в приемной СНК и Владимир Ильич просил А.А. Дивильковского передавать ему лично особо интересные письма и обращения, поступавшие на его имя от рабочих и крестьян.

 

Может быть, главное испытание в жизни моего деда было связано с одним из таких писем-обращений. Вот эта многозначительная и весьма поучительная, на мой взгляд, история:

 

Итак, речь идет о начале 1920-х годов. Добившись разгрома «белых» в гражданской войне и дав отпор нашествию стран Антанты, большевики пытались решить одну из главных задач революции 17-го года – вытащить из нужды городской и сельский пролетариат, чтобы затем, опираясь на него, приступить к восстановлению народного хозяйства и построению в России нового, невиданного, социалистического общества.

 

Х съезд Российской коммунистической партии (1921 г.), констатировав «истощение от нужды и бедствий, связанных с семилетней войной и разорением, и переутомление почти сверхчеловеческого напряжения сил, которое было проявлено рабочим классом России за последние 3,5 года», признал необходимым принять меры, чтобы «в кратчайший срок обеспечить, по крайней мере для рабочих важнейших центров Республики, такой паек и такие условия жизни, которые действительно были бы для них стимулом оставаться на фабриках и заводах». В центре и на местах создавались особые комиссии «для проведения немедленных мер улучшения положения рабочих»: обеспечения фабрично-заводского населения, ютившегося, как правило, на окраинах городов, человеческим жильем за счет «уплотнения буржуев», а также транспортом, продуктами питания, одеждой и обувью, предметами домашнего обихода, медицинской помощью.

 

Одним из препятствий на пути решения этой задачи стал, однако, «бюрократический бандитизм» (выражение В.И. Ленина) со стороны чиновников якобы нового госаппарата. Функционеры и специалисты, работавшие в Советах рабочих и крестьянских депутатов и их многочисленных учреждениях, нередко на деле оказывались перекрасившимися старыми канцеляристами, защищавшими интересы свергнутой «элиты» и исподтишка мстившими за отнимаемую у нее собственность. По давней традиции они, как, впрочем, и многие их собратья из «новых» служащих, при этом, где можно, стремились и дальше «урвать для себя», вызывая протесты «низших слоев общества», почувствовавших себя хозяевами жизни. Наиболее заметным это оказалось, по понятным причинам, в столице.

 

«Многие москвичи еще живут в пещерных условиях, ютясь в подвалах и на чердаках, в то время как сами советские учреждения комфортабельно расположились в лучших помещениях», — возмущалась, например, газета «Правда», орган ЦК РКП, 20 мая 1921 г. Или еще: «Управлением московского трамвая было распределено 61500 бесплатных трамвайных билетов. Из них в главки, центры и советские отделы «попало» 57000, а рабочими предприятий получено 4500 билетов. Из 760 московских столовых при советских учреждениях имелось 408, при фабриках же и заводах — лишь 181. Из 42 муниципализированных парикмахерских 37 были прикреплены к советским учреждениям и только 5 — к фабрикам и заводам» («Правда», 15.09.21г.).

 

А вот пример «бюрократического бандитизма» похлеще: некто Элиашберг, беспартийный специалист управления делами Центрального жилищного отдела (ЦЖО) Московского городского совета, «вел дела в таком невероятном, сумбурном хаосе, в котором лишь он один чувствовал себя полным властелином и хозяином… Среди же населения Москвы этот хаос и волокита являлись самой активной антисоветской агитацией… При демобилизации Красной Армии Элиашберг настойчиво утверждал, что ЦЖО удовлетворит мебелью всех демобилизованных,… и несколько тысяч ордеров было выдано. И в самый критический момент, когда тысячные толпы осаждали ЦЖО с ордерами на руках, когда сотрудники буквально должны были скрываться, чтобы их не растерзали разъяренные многомесячной волокитой красноармейцы, Элиашберг … должен был сознаться, что давал ложные сведения о положении дел. Заведующий в ужасе схватился за голову, тысячи ордеров должны были аннулировать, чем еще больше возбудили массу. …Что творилось в это время в ЦЖО — трудно описать. Достаточно сказать, что в этой обстановке хаоса и безобразного отношения к массе был убит один из сотрудников ЦЖО» («Правда», 16.11.21г.).

 

В.И. Ленин имел, таким образом, основание заявить на Х партконференции (май 1921 г.), подразумевая учреждения Советской власти: « Буржуазия до сих пор ведет борьбу против нас... по всем правилам бюрократического искусства…Тут сидят превосходные канцелярские чиновники, которые теперь интересы своего класса видят в том, чтобы нам делать гадости, мешать нам работать… подготовляя большевиков к падению… Это война…».

 

Ильич потребовал от коммунистов активно включиться в борьбу: «Но у нас дело всерьез не берут. А к суду за волокиту привлекали? … Нужно подытоживать опыт относительно того, как вы ловили и сколько вы провели судебных процессов, какой вы получили результат. Если мы так подойдем, то мы выдержим эту войну, хотя эта война куда труднее, чем война гражданская» (подчеркнуто мной – С.Д.).

 

Кто знает, может быть, схватка с бюрократизмом, саботажем и жульничеством в учреждениях и канцеляриях Советской России стала бы более жесткой и даже закончилась победой, останься вождь подольше у руля в партии и государстве. Но заболевание Ленина весной 1922 года не могло не отразиться и на ходе упомянутой кампании. Вот как это выглядело в эпизоде, участвовать в котором довелось моему деду.

 

В последние месяцы 1921 года разыгрался довольно шумный скандал вокруг упомянутого выше ЦЖО. Группа сотрудников этого учреждения, ведавших распределением жилья и прочей столичной недвижимости, была обвинена в злоупотреблениях. Об этом писала пресса и авторы многочисленных писем, поступавших, в том числе, в приемную Председателя Совета Народных комиссаров Ульянова-Ленина, т.е. прямо на стол к А.А. Дивильковскому.

 

Приведу несколько примеров подобных жалоб:

 

В порядке улучшения жилищных условий пролетариата один из домов на М. Дмитровке в Москве был объявлен «домом-коммуной» рабочих московской швейной фабрики № 5. Но проживавший в этом доме сотрудник ЦЖО Тарнопольский всячески противодействовал вселению туда рабочих, игнорируя постановление Президиума Моссовета о его собственном выселении. Дело дошло до столкновений между ним и представителями коллектива швейной фабрики, причем в ходе последовавшего разбирательства рабочие подключили к нему московскую ЧК. Однако Тарнопольский, являвшийся по совместительству консультантом юридического отдела Моссовета, сумел организовать изъятие дела из ведения МЧК и передачу его следователю совершенно другого района и выиграл судебный процесс против рабочих, которым было объявлено «общественное порицание».

 

«Правда» возмущенно писала по этому поводу: «…Каким мировоззрением обладали судьи, осудившие представителей рабочей массы, около года добивавшихся с невероятным терпением защиты интересов рабочих и околотивших все пороги высших и передаточных и местных советских и партийных учреждений? И неужели высшие судебные инстанции ничего не предпримут для того, чтобы изгладить из памяти московского пролетариата вышеприведенный судебный приговор. Быть этого не может!» («Правда», 12.11.21 г.).

 

Еще два примера — о махинациях упоминавшегося Элиашберга:

 

Некий П. снял помещение и внес за него 5 млн. рублей, в чем получил квитанцию. А через несколько дней ЦЖО сдало то же помещение другому гражданину, — за 600 тыс. рублей и на каких-то мифических основаниях. Когда П. стал требовать объяснений от Элиашберга, который среди других постов занимал должность зав. торговыми помещениями, тот ответил просто: « Ступай к черту!» И выгнал оторопевшего П. вон. («Правда», 16.11.21 г.)

 

Некто К. снимает на Тверской помещение. Во время его отъезда правая рука и сподвижник Элиашберга — Кукин сдает это помещение, невзирая на то, что оно оплачено, другому лицу. Возвратившийся К. подает жалобу в нарсуд, который постановляет возвратить помещение К. и приговаривает Кукина за преступный образ действий к 6 месяцам исправительно-трудового лагеря. Но вместо лагеря тот опять попадает в ЦЖО, и Элиашберг делает его председателем поверочной комиссии (осужденного!). Когда К. явился за ордером на помещение, ордера ему так и не дали. Он идет жаловаться на Кукина, но жалоба попадает к Элиашбергу, являющемуся также и председателем конфликтной комиссии.

 

«Кончено! — говорит Элиашберг К., не давая объясниться, — ступайте вон!» И передает дело в поверочную комиссию, которую возглавляет все тот же вышеупомянутый Кукин.

 

«Трудно придумать более издевательское отношение к людям, чем проявленное в этом примерном деле. А таких дел уйма в практике спеца ЦЖО»,— писала «Правда» 16 ноября 1921 г.

 

К тому моменту, когда злоупотребления служащих Центрального жилотдела попали в поле зрения Управления делами СНК, некоторые из этих служащих уже были взяты под стражу Московской ЧК, а Моссовет совместно с Московским городским комитетом РКП(б), МЧК и рядом других ведомств сформировал «комиссию по ревизии дел в ЦЖО».

 

Вникнув в ход работы этой комиссии и соразмерив его с уровнем требований, предъявлявшихся к членам партии в отношении борьбы с бюрократическими извращениями, Анатолий Авдеевич счел нужным написать своему непосредственному начальнику Н.П. Горбунову: «Выяснилась совершенно несерьезная постановка работы в данной комиссии… В этом вопиющем деле, волнующем все рабочее население Москвы, … ставится задачей не столько обнаружение злоупотреблений, сколько указание некоторых технических погрешностей. …При таких условиях надо ожидать в ближайшее время выпуска всех главных обвиняемых и — что хуже — продолжения так называемого «жилищного» дела на прежних основаниях развала, произвола и безответственности».

 

Вскоре УД СНК взяло «дело ЦЖО» под контроль, поставив во главе «ревизионной комиссии» своего сотрудника Вознесенского. Комиссия заработала в полную силу, и в начале марта 1922 года на основании ее выводов УД потребовало предания суду за бюрократические злоупотребления «группы крупных хищников».

 

Наиболее заметной фигурой среди обвиняемых был некто по фамилии Советников — член РКП(б), заведующий управлением коммунального хозяйства Моссовета. В подчинении у него находился ЦЖО, и ему инкриминировали развал работы этого учреждения и укрывательство в отношении преступных деяний со стороны ряда его сотрудников. Имелось и вполне конкретное обвинение в его собственный адрес: пользуясь служебным положением, Советников предоставил мужу своей сестры и его компаньону торговое помещение в Москве, уже занятое на законных основаниях другим предпринимателем.

 

Сообщая о выводах комиссии по ревизии дел в ЦЖО в письме секретарю ЦК РКП(б) В.М. Молотову, А.А. Дивильковский от имени УД Совнаркома настаивал на предании Советникова, как и остальных обвиняемых, суду. При этом автор письма ссылался на «директиву от Владимира Ильича по отношению к таким типам из числа именно ответственных работников–коммунистов действовать с особой энергией — «карать втройне».

 

Однако, желание сотрудников Совнаркома выполнить указание вождя, проявив строгость в отношении членов партии, виновных в бюрократических извращениях, не встретило понимания со стороны той части руководства РКП(б), которая, пользуясь ухудшением здоровья Ильича, постепенно брала под свой контроль дела в партии и стране.

 

Сперва выводы комиссии Вознесенского были подвергнуты критике на проходившем 14 марта 1922 года совместном заседании бюро Московского комитета РКП(б) и Президиума Моссовета, возглавлявшегося Л. Каменевым. Обозвав комиссию «сборищем горячих голов, не представивших фактов», Каменев и другие московские руководители постановили передать дело для повторного рассмотрения «специальной партийной комиссии», которой отпустили на всю работу две недели.

 

Сообщая об этом решении Н.П. Горбунову, мой дед назвал его «похоронами всего дела по первому разряду». «Мнение об отсутствии фактов не выдерживает критики, — говорилось в его служебной записке на имя Управделами СНК. — Стоит ознакомиться с докладом комиссии, протоколами допросов, блестящими докладами эксперта. Не знаю, почему Президиум Моссовета предпочитает отмахиваться от всего этого… Должно быть, ему слишком больно признать свою ошибку в выборе одного из ответственнейших сотрудников…».

 

По распоряжению Н.П. Горбунова, записка эта была доложена В.И. Ленину. Одновременно Владимир Ильич получил личное послание от своего «ответственного корреспондента»: вкратце излагая суть вопроса, дед предлагал «в отмену постановления бюро МК от 14 марта направить дело обо всех указанных лицах в Ревтрибунал, озаботившись выбором особо надежной следственной власти».

 

Реакция Предсовнаркома была острой: в письме, которое он направил членам Политбюро ЦК РКП(б) 18 марта, приложив к нему записку Анатолия Авдеевича, Ленин писал:

 

«Московский комитет (и т. Зеленский в том числе) уже не первый раз фактически послабляет преступникам–коммунистам… Делается это по «ошибке». Но опасность этой «ошибки» гигантская. Предлагаю: 1. Предложение т. Дивильковского принять. 2. Объявить строгий выговор Московскому комитету за послабления коммунистам (вид послабления – особая комиссия). 3. Подтвердить всем губкомам, что за малейшую попытку «влиять» на суды в смысле «смягчения» ответственности коммунистов ЦК будет исключать из партии. 4. Циркулярно оповестить НКЮст (копия губкомам), что коммунистов суды обязаны карать строже, чем некоммунистов. За неисполнение этого нарсудьи и члены коллегии НКЮ подлежат изгнанию со службы. 5. Поручить Президиуму ВЦИКа огреть президиум Моссовета выговором в печати. …Верх позора и безобразия: партия у власти защищает «своих» мерзавцев!!».

До сих пор, кажется, нигде не была освещена судьба изложенного в этом письме указания Владимира Ильича. Между тем, она, на мой взгляд, любопытна и о многом говорит.

 

Получив письмо Предсовнаркома, И.В Сталин, который только что (после ХI съезда РКП) возглавил Политбюро ЦК, встал на защиту руководства МК РКП и Моссовета. Его записка «для памяти», подколотая к «делу ЦЖО» и написанная, очевидно, между 18 и 21 марта 1922 года, гласит: «Переговорить завтра с Ильичем о предоставлении дела МК».

 

Ленин из-за болезни в те дни находился в Горках, в Москву не приезжал, и никаких следов разговора или переписки между ним и Сталиным по вопросу о «деле ЦЖО» мной в архивах не обнаружено: скорее всего, вопрос этот ими не был обсужден.

 

Тем не менее, Сталин стал действовать вразрез с ленинским требованием: на проходившем 22 марта 1922 года под его председательством заседании Политбюро ЦК РКП(б) было постановлено «вопрос о предложении т. Ленина в связи с письмом т. Дивильковского снять до решения комиссии МК».

 

Не все члены Политбюро были с этим согласны. Так, Л. Троцкий считал, что «если мошенник (Советников — С.Д.) пойман — трибунал. При чем тут МК?». Но решающим оказалось мнение Сталина, который, по сути, поддержал «режим особого благоприятствования» для высокопоставленных чиновников–коммунистов, уличенных в должностных преступлениях и злоупотреблениях.

 

Очевидно, что проявленная в данном случае Сталиным «мягкость» не была продиктована чем-либо наподобие гуманности, — на том же заседании, например, было принято весьма жесткое постановление Политбюро о репрессиях в отношении обвиненных в контрреволюционной деятельности священнослужителей.

 

Скорее, позиция генсека, шедшая вразрез с ленинской принципиальной установкой, была порождена духом «корпоративной солидарности» и симпатией к «деловым» и наверняка послушным, пусть не очень чистым на руку, «товарищам из партгосаппарата».

 

Результаты деятельности «партийной комиссии по пересмотру материала ревизии ЦЖО» теперь были легко предсказуемы. 14 апреля 1922 года она представила на совместном заседании МК РКП(б) и Президиума Моссовета свои выводы, суть которых вкратце сводилась к следующему: группа Вознесенского в своей работе «пошла по ложному пути — желая найти крупных виновников, она мало расследовала преступную деятельность второстепенных сотрудников ЦЖО», коих оказалось значительно больше, чем ею выявлено; а вот-де обвинения в адрес Советникова по поводу развала работы ЦЖО неубедительны, поскольку он не один ведь виновен в этом развале. Не обоснованы и утверждения комиссии Вознесенского о засилии в руководстве ЦЖО бывших и нынешних эсеров и о «затирании» ими коммунистов.

 

Фактически признав, что Советниковым было допущено правонарушение — передача чужого торгового помещения своему родственнику, — авторы, тем не менее, утверждали: «Но этот факт нельзя считать преступлением, а лишь проступком, требующим дисциплинарного и партийного воздействия». «Советников, — говорилось в докладе «партийной комиссии», — бывший эсер, в настоящее время коммунист, ничем себя не скомпрометировавший за 4 года работы. Назначен на должность Президиумом Моссовета».

 

Совместное постановление бюро МК и Президиума Моссовета от 14 апреля 1922 года было под стать этому докладу: «…Признать обвинение в эсеровском засилье в ЦЖО не обоснованным… Обвинение Советникова в попустительстве, непринятии мер и противодействии комячейке в ее стремлении улучшить работу ЦЖО не вытекающим из обстоятельств дела. Обвинение Советникова в протекционизме своим родственникам … направить в Московскую Контрольную Комиссию РКП. Дело Элиашберга, Тарнопольского, Кузина, Карклина, Струева направить в Московский революционный трибунал для привлечения к суду за злоупотребления властью, бездействие власти и корыстные преступления… Тов. Советникова на работе в МКХ оставить». Было принято также решение о реорганизации ЦЖО и всех районных жилотделов Москвы с направлением туда «достаточного количества коммунистов».

 

Не «обошли вниманием» моего деда, припомнив ему, видимо, тот переполох, который возник в рядах чиновничества после появления грозного письма Ленина от 18 марта. В постановлении МК и Моссовета записали, что «до сведения Политбюро т. Дивильковским были доведены неправильные тенденциозные сведения как о самом существе ревизии ЦЖО, так и прохождении этого дела в партийной и советских инстанциях, что создало у членов Политбюро абсолютно неправильное представление о всем этом деле…». Поэтому «Бюро МК и Президиум МС просят Политбюро предложить Совнаркому в дальнейшем не давать т. Дивильковскому подобных ответственных поручений».

 

Последнее, в некотором упрощении, можно читать как просьбу к Сталину «укоротить» расстаравшегося сверх меры, под прикрытием авторитета Ленина, помуправделами СНК.

 

Судя по дальнейшему развитию событий, Сталин к этой просьбе не остался глух. С другой стороны, «двойной стандарт», открыто продемонстрированный МК РКП и Моссоветом в отношении «своих» и «не-своих» бюрократов и жуликов, не вызвал с его стороны возражений.

 

Напротив, В.И. Ленин явно остался неудовлетворен действиями руководства МК и Моссовета: он нашел время и силы, чтобы 5 мая вновь ознакомиться с материалами по «делу ЦЖО», после чего дал поручения: А.А. Дивильковскому – лично обратиться с письменным заявлением в Оргбюро ЦК РКП(б), опротестовав решение МК и Президиума Моссовета от 14 апреля; заместителю управделами СНК В. Смольянинову – передать материалы по ревизии ЦЖО в Оргбюро ЦК РКП(б).

 

Вот что Владимир Ильич написал при этом Смольянинову: «Вопрос: кто виноват? Дивильковский в неправильном информировании; или бюро МК в прикрытии коммунистов-бюрократов и их злоупотреблений, если не в «прикрытии», то в рутине.

 

Внесите в Оргбюро с просьбой проверить (может быть, через особую беспристрастную комиссию?) и решить». («Ленинский сборник», т. XXXVII, М.1970, с.362).

 

Оргбюро ЦК собралось на заседание 12 мая 1922 года, однако, не для того, чтобы рассмотреть поручение Ленина, а лишь для рассмотрения полученного двумя днями ранее «заявления тов. Дивильковского» — именно так был сформулирован вопрос в повестке дня. Докладывал В. Куйбышев. Каких-либо следов его доклада и дискуссии в архивах не сохранилось, лишь текст заявления моего деда в Оргбюро.

 

Анатолий Авдеевич отстаивал правоту комиссии Вознесенского. «Несомненно установлено комиссией, — сообщал он, ― что на ответственных постах ЦЖО и МКХ сгруппировалось гнездо из 8—12 эсеров бывших и настоящих, — факт, уже сам по себе вызывающий сильнейшее подозрение у каждого старого работника, знающего эсеров и знакомого с вполне определенными директивами их партии в смысле планомерной экономической контрреволюции… Когда же работа ЦЖО ведется, как доказано ревизией, к полному развалу, то подозрение становится уверенностью…Но центральным фактом остается… совершение т. Советниковым такого же «корыстного преступления и злоупотребления властью», какие признаны объединенным заседанием МК и Президиума МС со стороны 19 т. наз. «спецов» ЦЖО (Элиашберг и пр.)… Советников, как главный виновный и как коммунист, должен быть тем более привлечен к суду Ревтрибунала, а не так, как в постановлении МК, где его коммунизм оказывается чуть ли не смягчающим обстоятельством».

 

Озвучивая ленинскую мысль о рутине, Анатолий Авдеевич заявлял: «В период сосредоточения всех сил на гражданской войне было неизбежно примиряться с бесчисленными грехами в управлении и хозяйстве… Сейчас наш главный фронт — хозяйственный. Бюрократические хищения и злоупотребления лишают почти всякого смысла нашу работу здесь… Старая тактика уклонения от разоблачений становится пагубной. И особенно опасно именно уклонение от разоблачения коммунистов…, ибо по их следам все считают возможным хищничать».

 

Оргбюро ЦК, судя по всему, не стало занимать себя вопросами о виновности или невиновности Советникова и ответственности Московского Комитета РКП за прикрытие его деяний, равно как и о создании особой комиссии для дополнительного изучения этой проблемы, как предлагал В.И. Ленин. Решили «передать все материалы на рассмотрение Центральной Контрольной Комиссии РКП(б)», окончательно трансформировав, таким образом, «дело ЦЖО» в «персональное дело А.А. Дивильковского». Советников мог спокойно продолжать руководить ЦЖО и «управлять» московской недвижимостью.

 

Тяжело больной Владимир Ильич, по-видимому, пытался еще как-то повлиять на ход событий, однако, было поздно. Собранные по его поручению в июне 1922 года Н.П. Горбуновым «документальные материалы о ревизии московского Центрального жилищного отдела» так и остались невостребованными, пока не перекочевали в партархив.

 

30 мая 1922 года ЦКК РКП(б) рассмотрела «вопрос о конфликте между т. Дивильковским, Бюро МК и Президиумом Моссовета в связи с постановлением от 14/IV объединенного заседания Бюро МК и Президиума Моссовета по поводу т. Дивильковского». Разумеется, Анатолий Авдеевич был найден виновным: «ЦКК признает, говорилось в принятом постановлении, что в данном случае т. Дивильковский неправ, обратившись в ЦК и к т. Ленину, не проверив достаточно материала и не сделав предварительного доклада в Московском Совете».

 

При всей риторичности вопроса, трудно, тем не менее, не задаться им под конец истории о «деле ЦЖО» и «деле Дивильковского»: а какой была бы судьба Российской Коммунистической партии и возглавлявшегося ею государства — СССР, рухнувшего в 1980-90-х годах не в последнюю очередь под грузом ошибок и злоупотреблений собственного, вконец обюрократившегося, партгосаппарата, — прояви И.В. Сталин в 1922 г. единомыслие с В.И. Лениным в отношении особой ответственности коммунистов за чистоту нравов и поведения многотысячной армии парт. и госслужащих? Ведь это именно они в повседневной практике 70 лет представляли и олицетворяли Советскую власть в глазах народа, который, в конце-концов, в ней жестоко разочаровался… Не по их ли вине?! Здесь есть над чем задуматься…

 

продолжение во второй части

bottom of page