Дивильковские

Как и десять, и двадцать лет назад, он был озабочен все той же проблемой более совершенного устройства общества — с той лишь существенной разницей, что теперь мог и должен был рассуждать с позиций революционера, чья партия взяла власть на одной шестой части земной суши.

 

И хотя лично Анатолий Авдеевич никаких рычагов управления делами страны в руках теперь не держал и влиянием в «коридорах власти» не пользовался, однако, долго еще, высказывая те или иные оценки, формулируя задачи в области политики, культуры или искусства, он привычно писал так, словно выступал от лица Советской власти и КП: «Мы считаем...», «Мы намерены...».

 

И не совсем уж безосновательно: суждения и высказывания А.А. Дивильковского в конце двадцатых — начале тридцатых годов все же выносились на страницы авторитетных «толстых» журналов Москвы и Ленинграда, и голос его, стало быть, был еще слышен.

 

Краеугольным камнем всех рассуждений деда являлось положение о том, что жизнь человеческого общества заполнена борьбой, критикой, преодолением старого, отжившего в общественных отношениях, во имя торжества новых, более прогрессивных порядков, а в конечном счете — во имя грядущего строя, отмеченного печатью истинной свободы и высшей справедливости.

 

Носителями той или иной формы общественных отношений, заинтересованными в ее становлении и увековечивании, равно как и ее противниками и «могильщиками», являются соответствующие классы, т.е. большие группы людей, объединенные сходством положения в системе производства и распределения материальных и духовных благ; борьба между старым и новым в общественной жизни всегда является, таким образом, борьбой классов.

 

Как и всякий вид человеческой деятельности, художественное, в т.ч. литературное творчество может протекать только в контексте указанной борьбы и должно оцениваться, исходя из своего места и роли в этой борьбе.

 

Художественное выражение «революционной, освободительной критики» старого, отражение интересов «передового класса» и соответствующего «нового» идеала есть реализм в литературе и искусстве — высшая, по мнению А.А. Дивильковского, степень проявления творческого гения художника.

 

Вершиной всей мировой литературы в этой связи дед считал творчество русских реалистов XIX века, начиная с А.С. Пушкина, лучшие произведения которых, по его мнению, всегда несли в себе заряд критики уходящих, отмирающих порядков и ценностей и зримые черты нового, прогрессивного в общественной жизни, даже если это касалось только утверждения «новой морали».

 

Может быть, здесь следовало бы сказать: особенно новой морали. Ибо чем же, главным образом, должно отличаться «светлое будущее», если оно вообще суждено человечеству, от дней вчерашних и нынешних, как не более высокими нравами и нравственностью людей?

 

Нечто вроде научной литературоведческой гипотезы на этот счет высказывал Анатолий Авдеевич в одном из черновых набросков под общим заголовком «Заметки о литературе». Обращаясь к стихотворению А.С. Пушкина «Разлука» («Когда пробил последний счастью час, когда в слезах над бездной я проснулся…»), он писал:

 

«Об обобщающей силе художественных образов (образец новых чувств). «Разлука» Пушкина: суть не в разлуке с Raignez (персонаж, к которому адресовался поэт. – С.Д.): она, может быть, вовсе не была так трагична и чувствительна. Но — исходя из этого факта жизни — Пушкин нашел каким-то чутьем ноту для разлуки вообще, которой потрясающую силу и стремится дать понять всем…

 

Революционное обобщение! Форма чувств, двигающих жизнь. Орган, орудие, путь развития... (грядущей) революции нравов, да и вообще общества.

 

... У Пушкина была способность «через голову» случаев из жизни «постигать фантазией» такие мотивы «грядущего строя жизни»… Он предвосхищал душевные состояния какого-то еще не осуществившегося в действительности, более могучего ее строя. Ему жизнь служила, можно сказать, только для этого... Он добровольно приносил в жертву свою жизнь этому «служению» общим образам. Что из того, что «идеальный строй» так и не воплотился в России. Он в него (искренне) верил, а это главное для поэта».

 

Обратим внимание на слова: «идеальный строй» так и не воплотился...». Написанные где-то между 1925 и 1930 гг., они о многом, мне кажется, говорят с точки зрения трансформации, которую претерпели взгляды Анатолия Авдеевича.

 

Разумеется, дед по-прежнему оставался твердым приверженцем коммунистической идеи; он свято верил в «победу социалистического разума над тьмою прошлых общественных зол». Высшим — и единственным смыслом жизни для него оставалась переделка мира по рецептам классиков марксизма-ленинизма.

 

«История вообще имеет для нас только тот смысл, писал А.А. Дивильковский, что учит нас, как годами или веками слагалась та великая борьба, которая и приводит к логическому своему результату — к нынешнему «последнему бою» за коммунизм».

 

По сути дела, все, за что ратовал Анатолий Авдеевич, обращаясь к современным ему отечественным литераторам, сводилось к призыву писать больше и лучше в защиту Советской власти и начатых ею преобразований. Сумейте убедительно и правдиво показать ростки социализма в жизни и тем самым его приблизьте; изобразите нового, пролетарского героя как носителя идеала освобождения от гнета капитала — и вы станете достойными преемниками русских писателей-реалистов XIX века, — вот что в разных вариантах повторялось в его литературно-критических статьях.

 

Вместе с тем, жизнь заставляла отказываться от некоторых штампов и прежних упрощенных подходов.

 

Анатолий Авдеевич — натура явно увлекающаяся, эмоциональная — начинал сознавать, что к политике он подходил прежде во многом как дилетант и идеалист, а это мешало правильно понять и оценить окружающую действительность.

 

Не мог он, наверное, не приложить к себе и обобщения, которое делал применительно к молодым советским литераторам: «Классы, лишь приступающие к своему культурному подъему, обычно на первых порах дают в литературе поэтов как выразителей классового идеализма, романтизма, «полета» в светлое будущее; ...завоевание власти и затем строительство своей, новой, небывалой формы всей жизни зовут, естественно, к углублению в подробности этой «прозы жизни» — родят в изобилии прозаиков. Так или иначе, с этим естественным ходом вещей приходится... считаться».

 

По-прежнему усматривая в «тысячелетнем рабстве частной собственности» главное зло, Анатолий Авдеевич теперь сознавал, что одним захватом власти и декретированием обобществления средств производства задачу коренной переделки России не решить, в «царство свободы человеческой личности» не прорваться.

 

Его новое кредо состояло в том, что власть Советов во главе с коммунистами, обеспечивая «материальное освобождение всех и каждого», впервые в истории создает реальные предпосылки, закладывает «социальный фундамент» для построения такого «царства свободы»; «диалектический материализм и взятие власти пролетариатом гарантируют в конечном счете (подчеркнуто мной. — С.Д.) достижение верного идеала — «хорошую жизнь» и социалистическую, т.е. наивысшую из всех возможных, культуру и быт всему трудовому народу».

 

От создания предпосылок до реализации идеала, однако, дистанция немалого размера, и главным фактором, определяющим глубину пропасти между мечтой и реальностью, на поверку оказывается, пожалуй, сам человек, во имя которого и была предпринята вся революционная ломка России.

 

Оказалось, что с ликвидацией господства эксплуататорских классов и установлением «привольного строя жизни» для эксплуатируемого большинства российский человек далеко еще не достал, как то грезилось автору очерка «Максим Горький» в 1905 году, «головой до неба».

 

Человек этот по-прежнему оставался в массе своей тем же несчастным, темным и малокультурным «мужичком», что и до 1917 года: «наша полудикая полу-Азия» — так нелестно отзывался дед в одном из черновиков о Советской России, видя вокруг себя все те же «серый и черный быт», пьянство и мордобой.

 

Он, кажется, все отчетливее понимал, какую тяжкую ношу культурной переделки России взвалили на свои плечи большевики, вопреки мнению Плеханова и многих других побудив огромную страну совершить «прыжок в социализм» «мимо» целой эпохи буржуазной демократии и цивилизации.

 

С другой стороны, и «золотой телец» по-прежнему властвовал в душах большинства людей. Никуда не делись миллионы городских обывателей —носителей «собственнического, следовательно, корыстного и враждебного всем прочим личностям индивидуализма».

 

Что касается сельских жителей, составлявших основную массу населения РСФСР и СССР, то они не менее прочно были привязаны к собственности в виде своего клочка земли. «Свое-то жалко, убей няддам» — примерно таким виделся теперь деду девиз большинства из них. 

 

Так накрепко срослись крестьянский уклад жизни и собственническая психология, что для переделки села на коллективистский, социалистический лад, по словам А.А. Дивильковского, надо было пройти как бы через «некоторый искусственный «вывих» всего крестьянского, исконного, «естественного» нутра».

 

Дед упорно, жадно ловил малейшие признаки «культурного, общественного и политического подъема» населения советских республик, в особенности крестьянства, их движения к новой жизни и новому быту. Он радовался, видя «мосты, ясли, четырех- и пятиполье, избы-читальни... словом, переход от серого и черного быта нашей деревенской массы к крупно-хозяйственному, коллективно-тракторному, электрифицировано-культурному идеалу коммунизма...». И требовал от советских литераторов, в свою очередь, искать и находить признаки движения от старого к новому, звал их к «собиранию и художественному выращиванию живых семян новизны».

 

Порой ему казалось, что крестьянство, особенно сельская молодежь, уже «толпами» устремилось к новому, социалистическому укладу жизни, чуть ли не обгоняя в этом пролетарский город.

 

В 1927 году он писал: «...Деревня уже на ленинском, кооперативном, электрификаторском пути... и не редкость увидеть, что былая боязнь «коммунии» сменяется даже самочинными иной раз коллективными опытами. И нечему удивляться, наблюдая несомненнейшее пробуждение деревни, в особенности бедноты и всяческого деревенского пролетариата и полупролетариата... Тут даже не во влиянии Октября, компартии и Соввласти дело, ибо началось оно еще в 1905 году, а то и ранее, когда полтавские, и курские, и тверские мужички принялись громить бар, строить свои волостные самочинные «республики» и устанавливать свою арендную и заработную плату...».

 

Деревенский бедняк, обобщал дед, — носитель огромной революционной энергии, а вовсе не «какой-то социальный сирота, предмет попечения Советского наркомсобеса».

 

Иногда Анатолий Авдеевич начинал даже склоняться к мысли, что русское крестьянство и не нуждалось вовсе в подсказке, какой исторической дорогой ему идти... Он размышлял о «всей незатейливой, грубой на вид, но на деле полной своего смысла, своих дум и чувств трудовой деревенской жизни», о «колоссальной, необъятной мощи великого крестьянского народа, как бы вглядывающегося в глубокую даль своей исторической судьбы»...

 

«Истории было угодно, писал он в статье «На трудном подъеме», первую в мире позицию будущего коммунистического периода культуры завоевать в нашей именно стране с участием как бы наименее к ней подготовленного, в средних веках застрявшего крестьянства... Но кроме средних веков, из-за них, оно несет с собою немало лесной, степной свежести, нетронутости сил, интимной близости к природе — того драгоценнейшего, что бесследно утеряно односторонне развившимся промышленным городом... В деревне, заброшенное грудами крепостничества, забитое бессовестным обдирательством городского капитала и деревенского ростовщичества, — живет все же, как озимь под снегом, нечто свободно человеческое, сохранившееся от лучшей поры вольного, первобытного коммунизма, от пастушеских и охотнических времен, от каменного, может быть, века. Цельная, многосторонняя, необкраденная душа...».

 

Правда, вспоминая ленинское предупреждение о двойственности психологии крестьянина (и труженик, и собственник), дед одергивал сам себя и тех «эсеровских» писателей, которые «заблудились в утопиях «мужицкого рая», увлекшись «поэтическим полетом за вековой, пускай и от массы взятой и когда-то, века назад, осуществимой мужицкой мечтой».

 

Да, говорил он, когда-то рай этот, может быть, и был достижим: «есть ведь и посейчас отдельные, чисто мужицкие по историческому происхождению, общественные образования, вроде Швейцарии»...

 

Но нынче, в ХХ веке, построение «мужицкого рая» — уже только чистый призрак: русская сельская община — «старинная демократия хозяев-единоличников» — давным-давно разъедена внутренним, классовым расслоением; «равенство», «братство», «общая простота» отношений в ней — только кажущиеся, на самом деле кулак умело пользуется ими для легкой «обчистки» малоимущих общинников.

 

«Пролетарская революция на слишком наглядных фактах показала всю утопичность этого сна, и молодежь сейчас... идет в ином направлении — направлении подъема к новым, неизведанным формам быта...».

 

Жизнь, впрочем, как и отражавшая ее художественная литература, в изобилии поставляли материал и для обобщений иного рода. «Масса тут, — писал в другом месте Анатолий Авдеевич о российской деревне, — продолжает еще бродить в глубоких сумерках ложных представлений и предрассудков... Старина толкает к кулаческим, т.е. капиталистическим мыслям...». «Многие-многие в своем кругозоре политическом и культурном ни на шаг не двигаются...».

 

«В общем, — отмечал дед в декабре 1928 года, — перелома в деревенском «общественном мнении» еще нет. Деревня пока отмечает прогресс и констатирует, оставаясь в общем скорей холодной».

 

Магистральный путь переустройства села на социалистический лад Анатолий Авдеевич первоначально определял как «культурную революцию»: «не культурную революцию «вообще» (т.е. во всем равную, скажем, «американизации»), — писал он в черновом наброске к статье «Старое и новое в деревне», — а именно и подчеркнуто «социалистическую культурную революцию». Великая наша задача социалистической перестройки деревни распадается на две тесно связанные между собою части. Одна — это в собственном смысле перестройка, реконструкция. Иными словами — превращение всего деревенского хозяйства из стародедовского мелкособственнического... в крупную машинную экономию на основе совместного, коллективного труда. Вторая часть задачи состоит в одновременной переделке самих трудящихся — из темных, друг другу враждебных мелких хозяйчиков, мечтающих разбогатеть, в энергичных, технически знающих, дисциплинированных сознательных социалистических трудящихся. Эта вторая задача и зовется культурной революцией».

 

По самому определению эта революция должна была сводиться к мирной, созидательной работе. Но руководство ВКП(б) уже ставило перед своими идеологическими кадрами другие задачи, выдвигало иные приоритеты. Ключевыми все больше становились слова «подавление кулачества», «классовая борьба на селе».

 

Нельзя сказать, чтобы перенос центра тяжести в деятельности госорганов и партии с организационно-просветительских задач на администрирование и подавление был вовсе чужд и непонятен моему деду. Его жизненная позиция (по крайней мере в теории и с тех пор, как он окончательно примкнул к большевикам) была сориентирована на борьбу и революцию. В этом он видел способ решения социальных проблем и снятия классовых противоречий.

 

«Борьба — начало всей современной действительности, — записывал Анатолий Авдеевич в своих черновиках 1920-х годов, — и борьба эта, если несколько углубиться, всегда оказывается борьбой классовой, т.е. в наиболее ярком проявлении — революционной».

 

В том же направлении подталкивала (или казалось, что подталкивала) и логика жизни. Не только российская деревня и вообще «глубинка» с их трудно изживаемыми «пошехоньем» и «глуповщиной» в своем послереволюционном развитии преподносили горькие сюрпризы. Сама «цитадель пролетарской революции» — крупные города и промышленные центры давали немало примеров, огорчительных, с точки зрения таких, как мой дед, «идейных борцов за социализм».

 

С одной стороны, «город», т.е. фабрично-заводской пролетариат, был, конечно, источником благотворных импульсов к перестройке всей жизни на социалистический лад: «слепому ясен огромный и все усиливающийся революционный нажим от Соввласти в пользу (сельской) бедноты, ее кредитования, коллективизации...— писал А.А. Дивильковский. — Из ямы нужды, темноты и закабаления (пролетариат) ведет крестьянство к вольной, культурной жизни социализма».

 

С другой же — выяснялось, что сам «класс-гегемон», «благодаря особенным, узким условиям своей истории, с преимущественной силой развил в себе революционный инстинкт и классовое сознание, но в ущерб другим человеческим сторонам...»; «в пролетариате ... немало есть теневых сторон, неизбежных и для него, как выходца все же из затхлых болот капиталистического строя».

 

К таким «теневым сторонам» относились, например, широко распространившаяся в 20-х годах в городских центрах России уголовщина на фоне традиционной бытовой распущенности и пьянства.

 

Не могли не тревожить проявления низкой культуры и «мелкобуржуазности» там, где им вообще, по мнению деда, не должно было быть места, — в среде самих большевиков, кадровых партийных работников.

 

Анатолий Авдеевич с горечью писал и о недавней «жестокой, зверской большей частью обстановке... наших боевых лет» — причем звучало это упреком обеим сторонам в кровавой междоусобице гражданской войны; и о множившихся проявлениях «советского, революционного бюрократизма», злоупотреблениях парт- и госчиновников, о признаках отрыва власти на местах от населения и «разрушения революционной законности».

 

Коробили его и узость, безвкусица и формализм в идеологической работе вообще, в действиях «литературного цеха» — в особенности. Анатолий Авдеевич, кажется, предвидел немалые беды от обилия карьеристов, мерзавцев и «услужливых дураков» в среде тех, кто взялся за тонкое дело перестройки человеческих умов и душ на социалистический лад.

 

Он публично осуждал, например, излишние славословия некоторых литераторов в адрес партии и комсомола: «Когда из воспевания комсомола и партии создается целая специальная литература, с многочисленным кадром авторов, хотя бы и талантливых и высоко настроенных, — предупреждал он, — то эта литература — как это ни странным покажется... — идет не вперед к культурной гегемонии, а назад — к отрыву от масс. Пишите не столько о КСМ и ВКП, сколько о людях массы, их тяжёлой борьбе за жизнь и светлое будущее...».

 

Наконец, Анатолий Авдеевич видел, что сам пролетариат не так уж однозначно отождествлял себя с большевистской партией и поддерживал ее «генеральную линию». «Общественное мнение... заводских масс (в поддержку социалистических преобразований) в условиях нашей мелкобуржуазной страны слишком заставляет себя ждать...», — жаловался он в черновиках к одной из своих статей в конце 1920-х годов.

 

В целом вырисовывалась не слишком-то радужная картина: проводить в жизнь исторические планы перестройки жизни на новый лад приходилось, преодолевая гигантское сопротивление косной, «обломовской» в сути своей среды. Движение вперед получалось, в лучшем случае, крайне медленным.

 

В то же время нельзя было абстрагироваться от внешних факторов: «Кругом враги тоже не ждут, — писал Анатолий Авдеевич. — Империалистское воронье тешит себя расчетами на ... медлительность, неповоротливость внутренних процессов советской хозяйственной кристаллизации».

 

Угроза поражения всего начатого в СССР дела, опасность капиталистической реставрации ощущались достаточно остро: «Мы... на самом деле, — писал дед, — едва только одним десятилетием успели отделиться от царско-дворянского проклятия, да и сейчас еще его чудище... смеет грозить нам возвращением своего «рая».

 

В этих условиях, может быть, и впрямь казалось необходимым и логичным форсировать движение к поставленным целям административно-силовым нажимом, придавая «перестройке» и «культурной революции» характер борьбы с классовым врагом. А.А. Дивильковский трактовал это в своих записках, как «борьбу за революцию с косными противоречивыми тенденциями, в том числе и с тенденциями, возникающими из самого победоносного хода ее (революции. — С.Д.), как отражение... ее «увлекающего» действия в обломовской среде».

 

Конечно же, не Анатолий Авдеевич Дивильковский был автором теории «обострения классовой борьбы в СССР по мере продвижения к социализму». Установка эта вызрела во второй половине 1920-х годов в окружении И.В. Сталина и в голове самого вождя и была навязана партии как руководство к действию, прежде всего применительно к деревне, «кулаку». Однако же, дед внес свою лепту в ее популяризацию.

 

И в его рассуждениях идея культурной революции на селе начинала трансформироваться в лозунг «классовой борьбы с кулачеством». «Ясно, — писал дед, — что она (задача осуществления культурной революции. — С.Д.) должна решаться ... ускоренными темпами... Иначе, при сохранении тех же своекорыстных привычек у работников коллективного поля всякая хозяйственная перестройка будет на каждом шагу тормозиться, а то и потерпит крушение. Следовательно, согласование темпов перестройки самих масс с ударными темпами хозяйственной перестройки в деле обобществления в деревне необходимо, как воздух для дыхания, как вода для питья».

 

И осуществляться эта перестройка будет «путем неустанной классовой борьбы с кулачеством, с остатками капитализма в деревне и городе».

 

Неизбежным провозглашал теперь А.А. Дивильковский «проявление со стороны пролетарской партии строгости» по отношению к «висящему, как древние цепи рабства на крестьянине, бремени мелкособственничества, единоличного хозяйства и расчета». Он требовал отражения этого «поворота в политике партии на селе» в художественной литературе, настаивал на участии писателей в борьбе против кулачества.

 

«Когда жестокая борьба за социализм во всем мире еще только разгорается, — писал дед, обращаясь к литераторам, — не время распускать вожжи для жалости ... к кающемуся хищнику. Наоборот, крепче вожжи! ... Поменьше картин «любви» с лавочницами и поповнами! Избегайте опасности художественного соглашательства, примирения с мелкобуржуазной природой крестьянина!».

 

Появление у А.А. Дивильковского этих «жестких» ноток относится к самому концу 1920-х и началу 30-х годов. Однако, даже с прорезавшейся суровостью в тоне, сам он к тому времени уже безнадежно отставал от стремительной «железной поступи вождя», т.е. И.В. Сталина.

 

Наступала пора сплошной коллективизации и массовых репрессий против крестьян-единоличников, пора ударных темпов индустриализации, предельного «закручивания гаек» во всем и вся. 

 

Выполнять в этих условиях роль выразителя и толкователя «партийной воли», хотя бы и применительно лишь к художественной литературе, мог только тот, кто не знал (или умел делать вид, что не знает) ни колебаний, ни сомнений, ни жалости в проведении «генеральной линии ЦК ВКП(б)».

 

Дед такими качествами не обладал. Чем дальше, тем больше его терзали сомнения и противоречивые чувства. Это угадывается по его публикациям и черновикам.

 

Вот он высказывает свою точку зрения на современное ему искусство и вполне в духе времени утверждает: «...Революционный, научный коммунизм впервые сознательно, по ясно определенным планам, стремится перестраивать всю прежнюю, стихийно-анархически растущую, как трава, жизнь. Понятно, что и искусство здесь принимает характер целиком сознательно-волевой, определяюще идейный... Для нас иное «своевременное», тенденциозное беллетристическое произведение с немалыми творческими изъянами может быть выше иного творчески законченного, но робко-созерцательного произведения, нарочито от жизни сторонящегося».

 

Вот он высказывает свою точку зрения на современное ему искусство и вполне в духе времени утверждает: «...Революционный, научный коммунизм впервые сознательно, по ясно определенным планам, стремится перестраивать всю прежнюю, стихийно-анархически растущую, как трава, жизнь. Понятно, что и искусство здесь принимает характер целиком сознательно-волевой, определяюще идейный... Для нас иное «своевременное», тенденциозное беллетристическое произведение с немалыми творческими изъянами может быть выше иного творчески законченного, но робко-созерцательного произведения, нарочито от жизни сторонящегося».

 

И тут же, противореча себе, вновь встает на защиту «высокого искусства»: «Победивший пролетариат, строящий свое здание социализма, имеет все возможности, все данные и для постройки своего, нового, творческого искусства... Нет, рост нашего искусства направлен, конечно, в сторону высшего развития творческого начала... активной, внутренне-драматической стороны искусства».

 

А вот подход А.А. Дивильковского к «кулачеству»: в одном месте читаем: «Чем яснее победа колхозов..., а с нею и освобождение на деле трудящихся масс от власти кулака, тем отчаяннее положение последнего, тем яростнее ненавидит он берущий его за горло социализм, тем охотнее готов рвать и душить пролетарскую революцию. Он лишь становится хитрей, тоньше...».

 

И рядом — нечто совершенно иное: «В деревне старое с новым, красное с белым бывает смешано так подчас прихотливо, что как раз попадете с вашими суждениями пальцем в небо... Да и нельзя вековых — пусть диких — обычаев отменить с сегодня на завтра... Кулак — явление тоже пестрое. Не так уж сразу его разглядишь, да и не во всем бить его приходится... Бывает, выигрыш революции происходит из мелких уступок ему».

 

Подобные разночтения отражали, мне кажется, растерянность и душевный разлад, овладевавшие дедом по мере того, как его постоянное и несомненное желание «шагать в ногу» и «быть вместе с партией» все больше упирались в неспособность и невозможность понять и принять сталинскую «генеральную линию», — по мере того, как становилось все очевиднее, что вместо осуществления мечты о земном рае или хотя бы приближения к нему страна получала долгую и кровавую «заваруху».

 

Это раздвоение ума и сердца переживалось Анатолием Авдеевичем тяжело и болезненно, как глубокая личная драма. Ничем другим, видимо, не объяснить ту поразительную метаморфозу, которая произошла с дедом в начале 1930-х годов: он вдруг почти в буквальном смысле разучился писать по-русски — потерял способность излагать свои мысли грамотным, литературным языком.

 

Особенно наглядно проявилось это при подготовке Анатолием Авдеевичем брошюры о крестьянских писателях («Рабочая книга по крестьянской художественной литературе»), заказанной ему отделом учебников Государственного издательства (ГИЗ) в апреле 1930 года.

 

Нельзя не поражаться, читая эту рукопись: словно готовил ее не автор очерка «Максим Горький» и ряда других совсем не бездарных вещей, не человек, с малых лет влюбленный в художественное слово, а некто вовсе не привыкший держать в руке перо и обладающий тяжелым, «деревянным» слогом. Обилие клише, входивших в обязательную казенно-пропагандистскую лексику того времени, типа «хищного лица империализма», соседствует с вымученными, порой просто безграмотными оборотами речи.

 

По рукописи видно, как тяжело шла работа над ней: редактор был недоволен, делал замечания и ставил многочисленные вопросы на полях; дед, по всей видимости, мучился, внося требуемые исправления. Одним словом, — «не вытанцовывалось»!

 

В конце концов, издательство, сославшись на какой-то формальный предлог, отвергло рукопись. Нетрудно представить себе, как переживал Анатолий Авдеевич всю эту историю, — наверное, как закат своей звезды, бесславный финал всей многолетней «литературной работы»…

 

Но «беда не ходит одна». В 1931 году над головой А.А. Дивильковского вновь сгустились тучи политической опалы.

 

В поднятой волне всеобщей подозрительности и взаимных обвинений Анатолию Авдеевичу трудно было избежать участи жертвы. Слишком многое делало его уязвимым: и меньшевистское прошлое, и былые стычки с московскими партийными и советскими бонзами, и не в последнюю очередь за версту различимая его «интеллигентность», а также привилегии (квартира, дача, пенсия и пр.), которые получил он от Соввласти как преданный и усердный ленинец. Не исключено, что у многих «товарищей» именно эта, чисто внешняя и бытовая сторона биографии деда, вызывала зависть и раздражение.

 

Положение отставника, проживающего «в деревне», вдали от кипения политических страстей и интриг, не облегчало, а в каком-то смысле даже осложняло дело, лишая Анатолия Авдеевича возможности предвидеть и хоть как-то предупреждать нежелательный для него поворот событий.

 

Однако дед мой пал жертвой не мелких завистников и доносчиков: похоже, что к его судьбе на последнем витке вновь приложил тяжелую руку лично И.В. Сталин.

 

У этой трагически закончившейся истории есть своя тайна, ключ к разгадке которой, может быть, скрыт в неизвестном (мне, во всяком случае, не известном) документе В.И. Ленина.

 

Одно из семейных преданий Дивильковских гласит, будто хранилось у дедушки Анатолия Авдеевича письмо от Владимира Ильича, которое потом было отобрано у него И.В. Сталиным и разорвано на клочки на глазах у участников какого-то то ли собрания, то ли партийного съезда, а случилось это незадолго до страшной кончины Анатолия Авдеевича в январе 1932 года.

 

Наверное, никто никогда уже не узнает, как обстояло дело в действительности. Однако мне довелось видеть по меньшей мере две бумаги, которые позволяют считать, что у легенды этой была какая-то фактическая основа. Они обнаружены мной в личном деле деда из «секретного архива ЦКК ВКП(б) — НКРКИ».

 

Первая — собственноручная расписка А.А. Дивильковского, гласящая: «Получил из моего дела в ЦКК 1 документ, подписанный тов. Лениным». Дата — 9 мая 1923 года.

 

Если вспомнить известные уже нам обстоятельства, предшествовавшие и сопутствовавшие появлению этой расписки, то нельзя не придти к выводу, что заполучить документ, подписанный В.И. Лениным, побудило Анатолия Авдеевича, по всей видимости, стремление защититься от волны обвинений и порицаний, которая обрушилась на него в 1922-23 гг. Скорее всего, был этот документ либо адресован лично А.А. Дивильковскому, либо самым прямым образом его касался, поскольку в противном случае никто ему на руки его, наверное, не выдал бы.

 

Факт второй: спустя восемь лет после этого помощник И.В. Сталина Поскребышев, действуя в соответствии с указаниями Генерального секретаря ЦК ВКП(б) (иного здесь допустить невозможно), затребовал из Общества старых большевиков — «дело А.А. Дивильковского» вместе с имевшимся в нем документом В.И. Ленина и, по получении, изъял этот документ — возможно, для уничтожения.

 

Свидетельством тому является сохранившаяся в архивных делах сопроводительная записка А. Копяткевича — по некоторым данным, одного из руководящих деятелей ОСБ, — гласившая: «Тов. Поскребышев! Посылаю дело т. Дивильковского. Прошу его по изъятии документа Вл. Ильича вернуть обратно мне, т.к. оно необходимо мне для работы». Эта записка помечена 29 марта 1931 года.

 

Хотя прямых подтверждений тому нет, вполне вероятно, что в обоих случаях речь идет об одном и том же ленинском документе. Остается узнать, о чем шла в нем речь и чем мог привлечь этот документ внимание И.В. Сталина.

 

К сожалению, окончательного ответа ни на один из этих вопросов у меня тоже нет. Есть лишь предположения:

 

1-е. Хранившийся у деда (а впоследствии, очевидно, попавший в его личное дело в ОСБ) документ В.И. Ленина мог касаться «дела ЦЖО» либо «дела Дивильковского» в связи с его «конфликтом с Моссоветом» в 1922 году.

 

2-е, более вероятное. В документе речь могла идти в той или иной постановке вопроса о «партийности» А.А. Дивильковского, т.е. о том, был ли он «меньшевик» или «большевик» в конечном счете?

 

В пользу второй из этих двух версий говорит упоминавшаяся уже мной семейная легенда, согласно которой хранившееся у Анатолия Авдеевича письмо от «Ильича» содержало неоспоримое доказательство того, что дед наш всегда был настоящим ленинцем, — некое секретное задание большевиков, которое Анатолий Авдеевич будто бы выполнял, находясь в рядах заграничной меньшевистской организации.

 

Надо сказать, что известное сюжетное сходство с этой версией имеет одна «справка», также обнаруженная мною в архивах ЦКК — НКРКИ.

 

Вот соответствующая выдержка из этого документа, помеченного 15 ноября 1931 года: «Я познакомился с т. Дивильковским в Швейцарии в период мировой реакции в 1916 г. на собрании группы «Ла Нувель Интернасиональ», основанной по директиве и указаниям Влад. Ильича тут же после Кинтальской конференции. Наша группа «Ла Нувель Интернасиональ» поставила себе задачу, кроме повседневной революционной работы, организовать раскол в Женевской секции Швейцарской СДРП, которая имела в то время пацифистское, оппортунистическое руководство. В этой области, а равно и в других, тов. Дивильковский принимал самое активное участие и проводил настоящую Ильичевскую, большевистскую линию...» Под «справкой» стоит подпись: «Горович, член ВКП(б) с 1916 г., ревстаж с 1906 г.».

 

Возможно, этим или каким-то иным, схожим с ним фактом своей биографии дед надеялся доказать руководству ВКП(б), что «меньшевизм» его никогда не был истинным...

 

Как бы то ни было, весной 1931 года к документу В.И. Ленина, хранившемуся в бумагах об А.А. Дивильковском, обратились в аппарате И.В. Сталина. Судя по всему, проявленный «интерес» распространялся и на личность самого Анатолия Авдеевича, и последствия этого не замедлили самым плачевным образом сказаться на его судьбе.

 

Предположительно в конце апреля того же года сотрудникам Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) было поручено стряхнуть пыль с восьмилетней давности «дела о партийном стаже А.А. Дивильковского». Дальнейший ход этому «делу» был вскоре дан через Общество старых большевиков, в котором дед по-прежнему формально состоял, хотя фактически давно уже не работал и даже весьма нерегулярно платил членские взносы.

 

…Уже в конце 1920-х годов, следуя сталинским установкам, руководство ОСБ вело кампанию, которая была похожа на прелюдию к «чистке». В частности, через разного рода анкеты и опросы у «стариков» допытывались, кто чем занимался до 1917 г., принимал ли личное участие в октябрьских событиях и т.д. и т.п. По известным причинам, дед наш должен был чувствовать себя не слишком уютно под этим «испытанием на чистоту крови» и, по возможности, старался уходить от ответов на вопросы подобного рода.

 

Однако вскоре гром грянул прямо над его головой.

 

9 мая 1931 года «проверкомиссия» при Президиуме Общества старых большевиков (заседавшая под председательством некой Варенцовой) постановила «считать Дивильковского выбывшим из состава членов Общества согласно стажа, установленного проверкомиссией ЦКК». Решение это было утверждено Президиумом Совета Общества старых большевиков 19 мая 1931 года.

 

Судя по всему, дед воспринял известие об исключении из ОСБ, доведенное до него почтовым извещением, крайне болезненно. Несомненно, было уязвлено его самолюбие, — он ведь привык считать себя не последним в когорте старых партийцев-ленинцев.

 

Кроме того, он не мог не сознавать, какими неприятными последствиями для него могло обернуться официальное зачисление его в «меньшевики», пусть и применительно к прежним годам: в 1930-31 гг., завершая разгром «троцкистско-зиновьевского блока» и «правой» (бухаринской) оппозиции, Сталин и его окружение раскручивали маховик политических гонений в отношении все большего числа реальных и мнимых, действительных и потенциальных противников и оппонентов.

 

Удары направлялись в том числе против «примиренцев» и «гнилых либералов», а Анатолий Авдеевич с его неоднозначным партийным прошлым был вероятным кандидатом в их число. Словно прямо в него метила и следующая сталинская сентенция того периода: «Разумеется, у партии и страны есть трудности, и не всякому под силу эти трудности преодолевать, так как для преодоления трудностей необходимо напряжение всех сил, необходимы твердость и выдержка, а твердости и выдержки не у всякого хватает, может быть, потому, что имеется усталость и надорванность... Или потому, что предпочитают жить поспокойнее, без борьбы и треволнений... Вот и начинаются колебания и шатания, ... примиренчество с правым и «левым» уклоном в партии...» (И.В.Сталин, ПСС, Том 11).

 

Дед пытался бороться. Обратился к ряду знакомых партийцев за советом и поддержкой. Ему сочувствовали, его утешали. Вот что писал ему, например, тогдашний директор Музея революции СССР С. Мицкевич: «Дорогой товарищ Дивильковский! Ваши сомнения совершенно напрасны: стаж для чл[енов] ревиз[ионной] ком[иссии] нашего Общества вообще не имеет значения. Ведь мы Вас все знаем, и та или иная цифра, стоящая в документе, не имеет значения...».

 

Но это было, в лучшем случае, лишь моральной поддержкой, — как-либо повлиять на решение руководства ОСБ эти люди не могли. И дед обратился с письмом «наверх» — к секретарю партколлегии Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) Емельяну Ярославскому, являвшемуся одновременно председателем Общества старых большевиков.

 

В семейном архиве сохранилось несколько черновиков этого письма. Помимо ссылок на свои былые заслуги на посту ответственного секретаря Общества старых большевиков, Анатолий Авдеевич указывал в них на следующее:

 

Независимо от формального стажа, по взглядам и убеждениям он всегда был скорее большевик, чем меньшевик. Он был организационно с большевиками до 1906 г.; в период своего «плехановства» с 1907 г. тяготел все же к большевикам и «на этой почве» разорвал с Плехановым в 1912 г.; летом 1917 г. уже тесно сотрудничал с большевистской эмигрантской организацией в Женеве и с тех пор «в партийной работе всегда твердо держал линию ленинизма, позже — «генеральную», сталинскую».

 

Не будучи по натуре «вождем», не претендуя на руководящие роли, он, тем не менее, сделал для большевистской партии немало: «будучи поставлен в 1918 г. на работу лично Лениным, с тех пор целые годы исполнял много ответственных функций и поручений ЦК и МК как агитатор, пропагандист, литератор, редактор и проч. <…>. И теперь, по болезни сердца, ведущей к жизни за городом по постановлению Лечебной комиссии, с удалением от всякой работы, кроме литературной, работаю литературно, убежден, не без пользы».

 

Дед упирал также на то, что лично Ленин и партия под его руководством не придавали особого значения формальному стажу партийца и его прошлым заблуждениям, коль скоро он честно покаялся и честно работал. Именно такое отношение к себе с их стороны ощущал А.А. Дивильковский, что проявилось и в выдвижении его — с ведома и одобрения Ленина и Сталина — на пост секретаря Общества в 1922 году. Все это и придало ему в ту пору уверенность в том, что он имел право называться старым большевиком, — тут не было с его стороны ни самозванства, ни обмана: «...отношение ко мне партии «виновно» в том, что я перестал сам себя различать от старых партийцев... Ленин еще больше прибавил мне смелости далеко не обычным отношением, в отдельных случаях — такою степенью доверия, какая не к старому партийцу не мыслима (документы могут быть разысканы). А он знал хорошо мою биографию, в том числе и мое прежнее «плехановство».

 

В обращении А.А. Дивильковского содержалось две просьбы: о восстановлении его членства в ОСБ и о признании за ним дореволюционного стажа пребывания в партии большевиков. «Дело идет для меня о самом жизненном моем партийном интересе, — писал дед.— Осужденный болезнью сердца на полную почти бездеятельность, — кроме литературы, — сохраняю связь с жизнью почти исключительно через Общество. Разрыв этой связи ставит под удар, без преувеличения, самую возможность жить и работать...».

 

Решение Емельяна Ярославского было быстрым и — по первому пункту — положительным. Дед отправил свое письмо ему 13 июня 1931 года, а уже 16 июня в Президиум Общества старых большевиков поступила резолюция Ярославского: «Считаю неправильным, что вопрос об исключении из О-ва т. Дивильковского разбирался в его отсутствие, его ни разу не спросили. Прошу дело срочно пересмотреть и до окончательного утверждения доложить мне».

 

Еще через три дня Анатолий Авдеевич нашел в своем почтовом ящике уведомление за подписью секретаря Президиума ОСБ Вейса, гласившее: «Дело об исключении тов. Дивильковского А.А. из Общества Старых Большевиков находится в пересмотре по резолюции тов. Ярославского».

 

Вопрос об Анатолии Авдеевиче повторно рассматривался Президиумом Совета Общества старых большевиков 24 сентября 1931 года. На этот раз члены Президиума нашли решение проверочной комиссии об исключении из ОСБ Дивильковского — одного из основателей Общества и первых его секретарей (к тому же, как отмечали выступавшие, поставленного на эту должность Лениным) — неправильным и, в свою очередь, постановили: «Постановление проверкома отменить. Оставить т. Дивильковского членом О-ва, применив к нему примечание к параграфу 2 Устава О-ва, с последующим утверждением Пленума Совета».

 

Протокол этот, видимо, не утверждался на пленарном заседании Совета ОСБ, однако, дед считал вопрос решенным. Так, во всяком случае, можно понять из записи, сделанной его рукой на заполненной им 25 января 1932 года последней в его жизни анкете: «Утвержден членом ОСБ (после исключения 9/V 1931) 24/IX 1931 г. в силу примечания к параграфу 2 Устава ОСБ («с меньшим стажем»)».

 

Однако оснований торжествовать победу не было. Совсем наоборот. Оставалась открытой проблема партийного стажа. Коль скоро вопрос этот был поставлен, кто-то должен был его решить. Емельян Ярославский самолично этого сделать не мог и поступил, думается, единственно приемлемым для него образом: передал вопрос о стаже А.А. Дивильковского в «парттройку ЦКК ВКП(б)» для рассмотрения «в ближайшее время».

 

Потянулись дни и недели тягостного ожидания, между тем как тучи политической непогоды сгущались...

 

Осенью 1931 г. высшее руководство в лице Иосифа Сталина, по существу, уже единолично заправлявшего делами в партии и стране, выступило с установкой «открыть огонь критики» по тем представителям интеллигенции (историки, литераторы, преподаватели) и старым партийцам, которые были «виновны в отступлении от ленинской линии в освещении истории ВКП(б)» и проявляли «либерализм и примиренчество по отношению к троцкизму».

 

Требование это содержалось в письме И.В. Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма», опубликованном в октябре 1931 года в журнале «Пролетарская революция». Поводом послужило выступление в печати историка Слуцкого, утверждавшего, в частности, что в период, предшествовавший началу первой мировой войны и октябрю 1917 года, Ленин, большевики не видели большой опасности в «центризме» как течении в социал-демократии, не проявляли решительности в борьбе против меньшевиков и прочих «оппортунистов», а также не были уверены в целесообразности перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. В такой целесообразности убедил их, мол, никто иной, как Лев Троцкий.

 

Сталин, усмотрев в этих рассуждениях опасную крамолу — попытку встать на защиту ненавистных ему «троцкистов», дал сигнал к решительному пресечению поползновений подобного рода: большевики, утверждал он, всегда, с 1904 года, твердо стояли на позициях «беспощадной борьбы с центризмом», в т.ч. меньшевизмом, и на позициях перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую; тот, кто в этом сомневается, — меньшевик и враг.

 

Как, по большей части, и бывало в подобных случаях, в нижестоящих звеньях аппарата указание вождя было не только немедленно подхвачено, но и раздуто сверх всякой меры — как приказ громить подряд всех, кто хоть как-то и когда-то мог быть причастен к «крамоле».

 

Особенно старалось в этом отношении руководство московской городской парторганизации, возглавлявшейся Лазарем Моисеевичем Кагановичем.

 

Как говорилось в докладе Кагановича на московской партконференции в январе 1932 года, партийная организация столицы «быстро, с энергией и непримиримостью откликнулась на «письмо» Сталина, выявила еще ряд фактов гнилого либерализма как в преподавании, так и в литературе». Докладчик обещал и дальше вести «идейно-принципиальную борьбу с элементами, отклоняющимися от последовательно-большевистского подхода к политике партии, большевистской истории и теории». «Сильнее огонь по оппортунизму и гнилому либерализму!» — призывала и газета «Правда» в одной из передовых статей.

 

Наращивание кампании привело к тому, что тех, кто, якобы, был повинен в «искажениях истории большевизма», стали заставлять публично «каяться». Пришлось и Емельяну Ярославскому выступить на московской партконференции с признанием, что в своем четырехтомном курсе истории ВКП(б) он допустил «искажения» и, более того, «сознательно смазал роль т. Сталина в революции, в истории партии». В «Правде» было опубликовано «Письмо в редакцию» П. Севрука, который подверг себя жестокой критике за то, что перед революцией 1917 года вместе с группой других большевиков «перешел в лагерь центристов (меньшевиков-интернационалистов), скатился до трехлетнего пребывания в меньшевистской партии».

 

Мне трудно сейчас судить, были или не были стрелы сталинской «критики» в данном случае направлены и непосредственно против Анатолия Авдеевича, но ясно, что мишени, в которые они пускались, находились очень близко от него. Коль скоро под ударом оказывались такие старые большевики, как Ем. Ярославский, если П. Севрук осуждался лишь за то, что временно переходил в стан «меньшевиков-интернационалистов», то насколько же хрупкими и уязвимыми оказывались «партийная репутация» и позиции деда, состоявшего в меньшевистском лагере на протяжении целого ряда лет и исповедовавшего в ту пору «единство партии любой ценой»!

 

Видимо, выдвижение прямых обвинений в этой связи против А.А. Дивильковского становилось лишь делом времени, и он это знал.

 

Возможно, кстати, что именно с этим было связано появление в октябре 1931 года упоминавшейся уже «справки» Горовича, стремившегося доказать, что они с Дивильковским, выполняя задания В.И. Ленина, тоже боролись за раскол и размежевание с оппортунистами — в рядах швейцарской социал-демократии.

 

В такой атмосфере подошел к концу 1931-й и начинался 1932-й год. Один из последних дней уходящего года — 29 декабря — стал для Анатолия Авдеевича днем окончательного крушения надежд. В этот день в Центральной контрольной комиссии ВКП(б) обсуждался его «вопрос». Привожу текст выписки из соответствующего протокола:

 

«Слушали: Дивильковский, Анатолий Авдеевич, член партии с 1918 г., революционный стаж с 1897 г., в 1899 г. вступил членом в Киевский комитет РСДРП, в 1902 г. в Питере состоял главным организатором в комитете «Искры», в 1903 г. посажен в тюрьму и сослан в Архангельскую губернию, откуда вернулся в конце 1905 г., участвовал в работе Выборгского Совета рабочих депутатов, в Выборге организовал русский отдел с.-д. Комитета и Рабочее Дело. В 1906 г. бежал за границу в Швейцарию. По рекомендации Семашко вступил в Женевскую группу РСДРП, в которой активно работал в течение 12 лет. После раскола остался в ней же, находясь под влиянием ошибочной идеи: «единство партии во что бы то ни стало».

 

При организации Общества старых большевиков в 1922 г. избран первым ответственным секретарем О-ва. В 1923 г. членом партии Ильиным подано заявление в ЦКК на то, что Дивильковский состоял членом фракции Женевской группы меньшевиков.

 

23.Ш.-23 г. ЦКК ВКП(б) было поставлено ему на вид за несообщение о своем стаже с 1918 г. при организации О-ва старых большевиков.

 

(Доклад Немцова, присут. Дивильковский).

 

Постановили: Ходатайство т. Дивильковского о восстановлении ему партстажа с 1905 г. отклонить.

 

Секретарь Партколлегии (Ем. Ярославский)».

 

... Конечно, никто теперь не сможет засвидетельствовать, как чувствовал себя Анатолий Авдеевич, какие мысли и переживания терзали его в новогоднюю ночь и в последующие дни начала 1932 года: Е.Ф. Дивильковская умерла в 1946 году, и все их дети тоже давно покинули этот мир. Можно, впрочем, не сомневаться, что самочувствие и настроение у деда, да и у бабушки Екатерины Францевны в ту пору были не блестящими.

 

Январские дни несли все новые неприятности. Шла московская партконференция, выступал на ней с докладом Каганович и с «покаянием» Ем. Ярославский; «центризм» и «меньшевизм» превращались в величайший грех, «позорное пятно» на биографии партийца...

 

В начале января дед получил от руководства Общества старых большевиков (А.М. Стопани) задание подготовить статью по «статистическим таблицам о состоянии ОСБ». Само по себе поручение было, вроде бы, неплохим знаком: Анатолию Авдеевичу как бы давали понять, что, по крайней мере в ОСБ, его все еще считают «своим».

 

Однако нельзя не заметить, что суть задания была такова, что, выполняя его, дед должен был постоянно «сыпать соль на раны» самому себе как «статистически неполноценному большевику».

 

3 января 1932 года Анатолий Авдеевич был вызван в «товарищеский суд при домоуправлении» дома N 15 по Мясницкой улице, где он проживал: должно было слушаться еще одно «его дело». Мне не известно, что за проступок инкриминировала Анатолию Авдеевичу «домовая общественность» — скорее всего что-нибудь в духе кухонных скандалов или несвоевременного внесения квартплаты. Однако и этот, нанесенный на бытовом уровне, удар, видимо, не мог не повлиять на настроение деда в те дни.

 

22 января он пишет записку давнему своему другу С. Мальцеву с просьбой дополнительно достать и прислать ему таблицы, характеризующие возрастной, социальный и пр. состав ОСБ. «Я начинаю писать статью, план ее сейчас у Стопани, вероятно сегодня от него вернется с отметками и указаниями. Так чтобы не было задержки, хочу закончить к 27-му января». «Я болен, не выхожу», добавлял дед в этой записке.

 

26-го января — новая душевная рана: нарочный со Старой площади (где находились ЦК и ЦКК ВКП(б)) принес на квартиру на Мясницкой месячной давности «Выписку из протокола N 691 заседания ЦКК ВКП(б) от 29/XII 1931 г.», содержавшую отказ признать дореволюционный большевистский стаж деда. Сохранившаяся в архивах расписка в получении пакета, нацарапанная Анатолием Авдеевичем на клочке бумаги, написана неверной рукой человека тяжело больного или испытавшего сильное психическое потрясение.

 

В тот же день, 26-го января, либо на следующий, 27-го, дед (видимо, так и не закончив статью, заказанную ему А.М. Стопани) покинул Москву и отправился в Поваровку. Его сопровождали Екатерина Францевна и старший внук, 11-летний Георгий.

 

События последнего дня жизни А.А. Дивильковского — 28 января 1932 года — зафиксированы в соответствующем милицейском протоколе и в заключении судебно-медицинской экспертизы. Я не стану воспроизводить подробностей, изложенных в этих документах, ограничусь лишь тем, что, по-моему, существенно для понимания того, почему и как ушел из жизни Анатолий Авдеевич.

 

... Он вышел из дома в Поваровке около одиннадцати часов утра, сказав родным, что отправляется на прогулку. Был одет в старый рыжеватый полушубок поверх вязаной шерстяной фуфайки, на ногах — подшитые валенки, на голове — поношенная шапка-ушанка. В карманах у деда лежали очки, огрызок карандаша, ключи от дачи, мелкие деньги, несколько старых использованных билетов на пригородный поезд и два ножа: кухонный (который дед выбросил или обронил неподалеку от места своей гибели) и складной перочинный.

 

И еще при нем была спрятанная в нагрудном кармане почтовая открытка — портрет Владимира Ильича Ленина...

 

С трудом передвигая налитые свинцовой тяжестью ноги, он двинулся по лесу, начинавшемуся почти сразу же за калиткой.

 

Наверное, привычно ныло в груди слева, хотелось сжаться в комок, опуститься прямо в снежный сугроб, забыться. Не видеть больше ни серого низкого неба, ни темных елей, плотной стеной обступивших со всех сторон. Не знать, не вспоминать ни о чем...

 

Минут через двадцать, пройдя с километр по лесной дороге, дед остановился. Медленно снял и положил на снег, мехом вниз, полушубок, сдернул с головы шапку, размотал обвязывавший шею серый шарф... Сел на поваленный ствол старой елки, закрыл глаза и крепко сжал ладонями седую голову.

 

О чем он думал в те последние минуты своей жизни? О том, что не может и не будет больше бессильно и покорно наблюдать за тем, что творится с партией, страной, с окружающими, с ним самим? Не может и не будет жить так, как жил в последнее время, опозоренный, отгороженный от людей стеной недоверия и страха, в вечном опасении быть судимым неправедным судом?

 

С той поры, как не стало Ленина, в его жизнь, в его судьбу, которую за тридцать с лишним лет он ни разу ни в мыслях, ни в делах не отделил от судьбы партии и революции, постепенно, но неотвратимо входило что-то новое — чуждое и враждебное. Точно мрачная туча наползала на безоблачное небо солнечного полдня. В окружавшую его прежде атмосферу привычного кипения революционных страстей, где высшей силой все же всегда был разум, а критерием в оценке слов и поступков товарищей — соответствие интересам борьбы за дело трудового народа, вторгались, подчиняя себе все и вся, иная сила, иные мерки и мотивы поведения. То была всесокрушающая сила воли одного человека — генсека ЦК Сталина.

 

Анатолий Авдеевич с нарастающей тоской и тревогой отмечал в последние годы, как постепенно эта воля, в стремлении к неограниченному самоутверждению, ломала — часто жестоко и бессмысленно — волю и судьбы других людей, освобождалась, точно от пут, от правил и принципов, положенных в основу жизни партии Лениным; направляла события по руслу, все больше отклонявшемуся от правильного и нормального, по понятиям Дивильковского, порядка вещей.

 

Не то, чтобы он считал полностью неверным генеральный курс ВКП(б). Анатолий Авдеевич всей душой был за скорейшее превращение России нэповской в Россию социалистическую. Сознавая, что историей отпущен лишь малый срок для проверки первого опыта строительства социализма на Земле, он соглашался и с требованием ЦК во главе со Сталиным о форсированной индустриализации и коллективизации. Понимал, что в белых перчатках этих задач не решить, что в такой мелкобуржуазной стране, как Россия, неизбежно приходится вести суровую борьбу против жульничества, тунеядства и других пережитков прошлого. Зная, что партии нужно единство воли и действий, осуждал троцкистско-зиновьевскую оппозицию за авантюризм и раскольнические действия и одобрял шаги ЦК, направленные на ее дискредитацию и разгром, видя в этом продолжение ленинской «разделки» с соглашателями и ликвидаторами.

 

Но он не мог согласиться с тем, что в партии все больше замирало, цепенело в страхе и подобострастии биение живого пульса коллективной творческой мысли; гасла товарищеская дискуссия, а вместо нее все шире распространялось жесткое, нетерпимое командование с капризной резкостью суждений и крайностью оргвыводов. Не мог смириться со зловещей особенностью генсека, который, боясь подлинных и мнимых политических противников, в то же время стремился всегда иметь под рукой «врагов», — чтобы, насаждая атмосферу подозрительности и чрезвычайщины, утверждать собственную «непогрешимость» и безраздельную власть. Стоило ли столько лет бороться с деспотией самодержавия, чтобы взамен получить «своего» деспота?

 

Было ли справедливым и обоснованным вынесенное ЦК в двадцать девятом году категорическое суждение о линии Бухарина и Рыкова как правооппортунистической? Было ли правильным принятие известных оргмер — выведение этих товарищей из Политбюро, а затем и из ЦК, снятие их с занимавшихся ими ответственных постов? По-ленински ли было развертывать и дальше, во все более широких масштабах и грубых формах кампанию травли и наказания тысяч партийных, советских и хозяйственных работников, обвиненных в правом уклоне или примиренческом отношении к правоуклонистским ошибкам? Нужны ли были постоянные «перетряхивания» аппарата под предлогом борьбы с бюрократизмом? Не слишком ли много жертв среди своих?

 

Уходили, растворялись в политическом небытии старые товарищи по борьбе — честные, преданные партийцы; их место занимали, заполняя собой все новые клеточки и этажи здания партийного и государственного аппарата, иные люди, нередко чуждой, непонятной и отчасти даже страшной породы — холодные, бездушные, мыслящие лишь «от и до», ревностные исполнители воли вождя... Сами сплошь и рядом нечестные и нечистые на руку!

 

В кругу лиц, облеченных властью и доверием генсека, такие, как Анатолий Авдеевич, давно уже стали ненужными и обременительными, их внутренний протест и несогласие раздражали, а неуклюжие попытки приладиться к новым веяниям и реалиям только делали их смешными...

 

И вот это «письмо» Сталина... Теперь внимание гонителей привлекла история борьбы большевизма и меньшевизма — да нет, не история, конечно, а люди, такие, как он, старые партийные кадры, «старики», среди которых слишком много, с точки зрения генсека, думающих самостоятельно, мыслящих еще по-ленински...

 

И, наверное, помнил, помнил не прощающий обид «вождь» давний случай, когда, поощряемый Владимиром Ильичем, он, Дивильковский, во имя торжества принципов посмел нарушить «субординацию» и поставил под сомнение компетентность московской партийной верхушки…

 

Посреди безмолвия зимнего леса в голове у Анатолия Авдеевича, должно быть, громом и звоном отдавались, казалось, тысячу уже раз слышанные голоса беспощадных гонителей: «В непримиримой борьбе против оппортунизма, против гнилого либерализма партия еще теснее сплотится вокруг ЦК во главе со Сталиным! Недавнее письмо вождя мобилизует внимание партии против троцкистских контрабандистов и фальсификаторов истории большевизма, требует усиления большевистской бдительности на каждом участке идеологического фронта! Вы напрасно думаете, товарищ Дивильковский, что у нас короткая память: партия не забыла о вашем темном прошлом! Это вам прежде все сходило с рук, теперь времена не те, придется ответить! Никто не станет больше церемониться с перекрасившимся меньшевиком!».

 

Сердце — уже в который раз — сжал острый страх. Не за себя — за близких и дорогих: за Катю, за Ваньку, Максима, девочек; за их детей — его внуков: когда его объявят «врагом народа» и исключат из партии, на каждого из них тяжким грузом ляжет его «вина»...

 

... Анатолий Авдеевич открыл глаза, достал из нагрудного кармана рубашки открытку с изображением дорогого лица. Огрызком карандаша, на колене, быстро нацарапал на обороте портрета: «Простите, бедная Катя и все-все. Нет сил жить, болен»...

 

Тяжело поднялся на ноги. Ни мыслей, ни чувств больше не было — только беспредельная тоска от сознания, что жизнь кончилась.

 

Не давая себе испугаться или расслабиться, достал из кармана брюк и открыл перочинный нож. Остановился на мгновение, потом рухнул на колени на расстеленный на снегу полушубок и, лицом вперед на острие ножа, — шагнул за порог бытия...

 

Через несколько часов коченеющее тело Анатолия Авдеевича было найдено лежащим на окровавленном снегу, в километре от дома, на даче в Поваровке. Горло его в том месте, где проходит сонная артерия, было вспорото перочинным ножом, который валялся тут же на снегу подле безжизненной кисти руки с побелевшими ногтями. Его увезли в Москву и похоронили тихо, без посторонней публики.

 

Еще через пару недель в журнале «Каторга и ссылка» был опубликован очерк «Памяти Анатолия Авдеевича Дивильковского» за подписью В.Д. Бонч-Бруевича:

 

«Совершенно неожиданно пришла горькая, печальная весть — умер недалеко под Москвой А.А. Дивильковский, умер не от гриппа, напоминающего сейчас свирепую «испанку» и косящего теперь у нас множество людей, умер не обыкновенной смертью, а покончил с собой самоубийством в лесу, вдали от жилья, вонзив себе перочинный нож в горло. Особое, сложное, тяжелое душевное переживание предшествовало этому ужасному безумному поступку, который не должен был совершать большевик-коммунист...».

 

Может быть, и не должен. Только, я думаю, дед знал, что делал. Добровольный уход его из жизни, предотвратив неизбежный в противном случае «процесс над меньшевиком», дал всем нам, его родным и ближайшим прямым потомкам, возможность жить, учиться, работать, не испытав (ни разу!) прикосновения тяжелой руки сталинских опричников. А некоторым из нас — даже сохранить верность тем идеалам, которыми так дорожил Анатолий Авдеевич и которые он мечтал воплотить в жизнь в СССР — вместе с Лениным, вместе с Лениным...